Град Китеж... Ушедшая в глубину веков домонгольская Русь...

Впервые опубликованная в 1843 году[1], легенда, сначала местная, со второй половины XIX столетия получила всероссийскую, а в XX веке – и мировую известность. Красота и обаяние делают ее шедевром русской литературы.

При этом неспециалисты будут немало удивлены тем, что ранние варианты «Сказания о градах двух Китежах»[2] не имели ни опускания города под воду, ни даже покрытия его землей (холмами озерных берегов). Говорилось только об исчезновении вообще, причем не перед штурмом, а после разорения. «Хэппи энд» с чудесным спасением авторская концепция не предусматривала.

Светлояр, как активный элемент легенды, изначально также не предусматривался, — это лишь место, где разворачиваются события. Нет имени у печально знаменитого Гришки Кутерьмы[3], да и сама трактовка образа совершенно иная: не отпетый предатель, а сломавшийся под пытками человек.

Но что было вначале? Вначале был «Китежский летописец». Позднее устная традиция перекрыла письменную, добавив красок и обработав легендарный материал в духе «народной справедливости».

Немудрено. По всем канонам легендарной эстетики Летописец нуждался в подобном подновлении. Любого исследователя, знакомого с современной трактовкой легенды, охватит разочарование при первом прочтении текста Летописца. Сюжетно бледный, он к тому же лишен внутренней логики. Вспомним визит Юрия Всеволодовича к Михаилу Черниговскому. По какой нужде едет один великий князь к другому –– ничуть не более великому? Ответ фантастический: чтобы испросить разрешение на строительство церквей на своей территории.

Варианты решения этого и других вопросов предлагаются в данной статье.

 

Следует отметить, что тезис о приоритете письменной традиции над устной (то есть самого Китежского летописца над позднейшей разработкой легенды) на сегодня никем из специалистов не принят. Другое дело, что кроме харизматически известного В. Л. Комаровича[4] специально этим вопросом никто и не занимался. Десятки цитат из Комаровича, плюс пересказ предложенных им гипотетических схем –– таково содержание практически всех публикаций китежской темы. В последние годы, правда, появились статьи с материалом, имеющим самостоятельное значение. Но это, главным образом –– пополнение источниковой базы Летописца[5]. К сожалению, тем дело и ограничилось.

По В. Л. Комаровичу, формирование легенды проходило так: на основе реального исторического материала русского средневековья в устной традиции родился цикл легенд, получивших в XVII веке письменное закрепление в виде так называемого «Летописца об убиении... князя Георгия Всеволодовича» –– краткой редакции памятника. Столетие с лишним спустя –– в конце XVIII века –– отмечено появление распространенной редакции, «Книги глаголемой Летописец...» (по наиболее часто встречающемуся заголовку). BXIX–XX вв. опять же устное - народное творчество придало Китежской легенде ее современный вид.

Авторитет В. Л. Комаровича (заслуженный) оказался настолько высок, что до последнего времени не было попыток проверить предложенную им систему доказательств. Не имея возможности в рамках данной статьи привести анализ целиком[6], ограничимся разбором наиболее существенных моментов. Условимся сразу датировать материалы устной традиции временем их письменной фиксации, поскольку на сегодня не доказано иное.

Формально наиболее реалистичным аргументом в пользу устной традиции как первоисточника Китежской легенды у В. Л. Комаровича выглядит ссылка на наличие топонима «Кидиш» («Кидаш») в сборнике былинных «Песен, собранных П. В. Киреевским»[7]. Но самый поверхностный анализ дезавуирует предложенную аргументацию. Прежде всего, запись былины достаточно поздняя –– не ранее середины XIX в.[8] Топоним «Кидиш» вполне мог проникнуть в былину после создания «Китежского Летописца» (как, по всей вероятности, и случилось). Место не добавляет доверия –– Архангельская губерния, периферийный по отношению к ареалу распространения Китежской легенды регион. Топонимика в былине перемешана самым невообразимым способом: Илья Муромец (главный герой) из Мурома едет за Дунай-реку, упоминая как один из пунктов будущего маршрута «Сибирские укрáины» на реке Смородине по дороге на Киев. Победив Соловья-разбойника, он чуть позже освобождает Кидиш от литовской осады и героем въезжает в стольный град. Самое любопытное, что дорогу свою Илья называет как «прямохожую да прямоезжую, а из Мурома да до Кидаша, а из Кидаша да до Киева». Какие-то комментарии тут, по-видимому, излишни. Немаловажно и то, что в вариантах былины, записанных в центральных губерниях России, место Кидиша занимает Кинешма и Чернигов, а странновато помещенные в южной Руси «Сибирские укрáины» не упоминаются вовсе.

Обосновывая создание письменной традиции Китежского летописца в XVII веке, В. Л. Комарович предлагает целую систему доказательств. Иллюстрацией логической ее части может служить следующий тезис: в тексте «Книги глаголемой Летописец...» измерение расстояния между двумя Китежами заключается сообщением, согласно которому Юрий Всеволодович «повеле же и Летописец книгу написати». Указанного фрагмента нет в «Летописце об убиении...» (краткой редакции, представленной единственным списком), следовательно, именно о нем идет речь, а значит, он –– более ранний. Комментировать такие логические построения нет сил.

Все остальные звенья системы В. Л. Комаровича –– примерно той же прочности, что и предыдущие. Исключение могло бы составить лингвистическое обоснование большей древности языка «Летописца об убиении...» по сравнению со списками «Книги глаголемой Летописец» – в случае, если бы оно выдержало проверку. Возможность проверки выгодно отличает этот элемент системы доказательств В. Л. Комаровича от всех прочих (которые анализу вообще не поддаются). Разумеется, указанное достоинство может считаться таковым только при наличии положительного результата проверки.

Увы! Название Московского царства в форме «Россия» –– как более позднее, почти не встречается даже в текстах, опубликованных самим В. Л. Комаровичем; 9 известных нам списков из хранилищ Нижегородской области знают исключительно термин «Русь», что, по В. Л. Комаровичу, является чертой, характерной для «Летописца об убиении...». Архаичная форма предложного падежа существительного «берег» –– «брезе» (вместо позднейшего «бреге») на самом деле во всех списках Китежского летописца вне зависимости от редакции встречается не менее одного раза. Есть списки с формой «брезе», встречающейся дважды[9], то есть даже чаще, чем в «Летописце об убиении». Наконец, форма «красный» в одном из абзацев «Летописца об убиении...» вместо «прекрасный» во всех остальных списках –– есть лишь позднейшая писцовая архаизация фрагмента, что несомненно доказывается сопоставлением списков Китежского летописца с Костромским житием, послужившим для Летописца источником прямого текстуального заимствования (см. ниже). В Костромском житии Юрий Всеволодович для основания  нового города «обрете... место прекрасно»[10].

Смеем предположить, что именно архаизмы легли на сердце фольклориста Комаровича (вероятно, это был его «конек»), после чего он уже не замечал несуразностей рождавшейся концепции.

 

Можно предполагать наличие трех версий создания Китежского летописца:

1) поэтапное коллективно-индивидуальное, силами нескольких поколений (В. Л. Комарович);

2) групповое одновременное (основано на фрагменте из концовки текста Летописца: «Сию убо мы книгу Летописец написали в лета... и уложили собором...»);

3) индивидуально-авторское.

Несостоятельность первой версии аргументировалась выше.

Вторая версия не может считаться доказанной, поскольку употребление местоимения «мы» в книжной речи возможно как для множественного числа, так и для единственного, а фраза «уложили собором» не обязательно является однородным членом по отношению к сказуемому «написали» из первой части предложения. Уже в качестве гипотезы предлагается на рассмотрение вариант «утопления информации» автором, желающим сохранить инкогнито (своего рода «имярек»).

Доказательства, которые можно «пощупать», имеются, на наш взгляд, только у третьей версии. Прежде всего, это фрагмент из текста Летописца: «но на первое слово возвращуся», трактовать которое можно только как первое лицо единственного числа, ибо невозможно себе представить ошибку такого рода под пером коллектива авторов. Несомненно, что даже при стократном повторении группа людей ни разу не скажет о себе «я», так же как женщина не употребит в отношении себя глагол мужского рода, а мужчина –– женского. Характерно, что принцип игры «в испорченный телефон» при переписывании текста сработал весьма незначительно: разночтения «возвращуся» - «возвратимся» очень редки, а в ранних списках и вовсе не встречаются.

Фраза «но на первое слово возвращуся» не относится к числу тех, которые попали в текст Китежского летописца из Костромского жития. Бросается в глаза, что аналогичные фрагменты Костромского жития строго выдержаны в стиле «мы» («... по сем же паки о житии... князя Георгия глаголати возвратимся»[11]), а значит, употребление формы единственного числа в Китежском летописце –– не слепое копирование, а сознательная авторская переработка.

Добавим, что незначительное общее число разночтений позволяет говорить о едином центре создания текста Китежского летописца. Особенно заметным это становится при сопоставлении списков по «ключевым точкам», идентичность которых не может быть случайной. Обратим внимание на упоминавшуюся уже форму «брезе»: сама по себе являющаяся исключением для текста Китежского летописца, она тем не менее во всех списках встречается в одном и том же месте, тогда как форму «бреге» можно встретить где угодно, но только не там. Это также, хоть и косвенно, может свидетельствовать в пользу третьей версии (когда создателей много, центров может быть несколько, либо один).

К сожалению, перспективы определения имени составителя Китежского летописца столь же туманны, как и в отношении, например, автора «Слова о полку Игореве». Имя религиозного публициста, давшего в руки старообрядцев столь мощное идеологическое оружие (коим, несомненно, являлся Китежский летописец), было надежно сокрыто даже от современников, в том числе служителей официальной церкви и Министерства внутренних дел. «Летописец, неизвестно кем составленный и написанный»[12] –– единственный результат такого рода поисков.

 

 

Их можно разделить на две группы: прямого заимствования и косвенного влияния. Ко вторым, вне всякого сомнения, относится Апокалипсис. Отмечается воздействие «Послания к отцу от сына», внесенного в список источников еще В. Л. Комаровичем. Отмеченное им же влияние Степенной книги могло быть принято во внимание, если бы не опубликованное А. В. Сиреновым Костромское житие Юрия Всеволодовича. Теперь есть возможность говорить об обнаружении источника, из которого составитель Китежского летописца брал материал напрямую. Степенная книга становится лишь гипотетическим промежуточным звеном, причем знакомство с ней самого создателя Китежской легенды на сегодня не может считаться доказанным.

Коллегу Сиренова можно поздравить с очень значительной находкой. Она практически снимает ряд вопросов, ранее неразрешимых. Несомненно как сюжетное, так и текстуальное заимствование. И в Костромском житии, и в Китежском летописце Юрий Всеволодович пускается в путешествие по Волге на легком судне (составитель Китежского летописца конкретизирует, назвав его «струг»); помимо культовых зданий, основывает два города (Нижний Новгород и Юрьсвсц в Костромском житии, Малый и Большой Китеж в Китежском летописце); в целом сходно, хотя и с различными деталями описывается чудо с иконой; одинаково количество боестолкновений с татарами (с той лишь разницей, что в Китежском летописце Юрию Всеволодовичу приписано участие в битвах, где на самом деле войсками командовали его сыновья), и т. д. Становится понятным отсутствие внутренней логики в некоторых разделах Китежского летописца, в частности –– странности во взаимоотношениях между Юрием Всеволодовичем и Михаилом Черниговским (Житие уточняет: они родственники через брак –– «Георгий... поят убо в жену сестру великого князя Михаила Черниговского»). Составитель Китежского летописца пользовался материалом Костромского жития свободно, не связывая себя узами исторической достоверности –– примерно так, как действует создатель исторического романа.

Текстуальные заимствования тоже очевидны. Взять хотя бы чрезвычайно значимую фразу Китежского летописца о человеке, недостойном обретения сокровенного града: «Аще ли поидет..., и таковому закроет Господь, и покажется ему лесом и пустым местом...». В Костромском житии близкий по звучанию фрагмент выглядит так: «И поидоша на гору лесную, не обретше ни малые стези, пусто бо бяше место то». Вкупе с анализом разночтений имеющихся списков это дает возможность реконструировать первоначальный текст Китежского летописца[13].

Последний из источников Китежского летописца –– самый загадочный. По объему прямого заимствования (всего один абзац) он занимает последнее место и не заслуживал бы особого внимания, если бы не два обстоятельства. Во-первых, доказанная связь между ним и Китежским летописцем дает возможность датировать последний с точностью до года, на что, как нам известно, не решался ни один исследователь. Во-вторых, становится ясным происхождение идеи сокровенного града Китежа, причем именно града, а не острова, государства или иного территориального образования.

Все, изложенное далее, рассматривается нами лишь в качестве гипотезы, но гипотезы аргументированной. Вначале о самом источнике. В 1792 году на Тамани был открыт так называемый Тмутараканский камень –– мраморная плита с древнерусской надписью 1068 года об измерении князем Глебом расстояния между городами Тмутараканью и Корневым (Таманью и Керчью). Ставшая широко известной в ученых кругах, надпись была опубликована несколько позднее –– в 1794 году. Стоит запомнить эти даты. Ведь кроме Тмутараканского камня, во всей средневековой русской литературе факт измерения расстояния между городами по приказанию князя упоминается только... в Китежском летописце.

Совпадение? Может быть. Но список совпадений будет длинным. «1792» –– таков год наиболее ранней «белой даты» на филигранях бумаги списков Китежского летописца[14]. «1794» –– год наиболее поздней даты в текстах рукописных статей старообрядческого сборника с наиболее ранними по времени составления выписками Китежского летописца, то есть чем-то вторичным, а значит –– более поздним по отношению к нему. Речь идет не о датировке всего сборника («твердой дате» рукописи), а о событии в тексте: заголовок рукописной статьи –– «Списано с листа Мальтинского острова... кавалеров мальтинских... ноября в 10 день 1794 году»[15]. Понятно, что составитель сборника переписал статью едва ли ранее 1795 года, что не противоречит возможности возникновения известного ему Китежского летописца в период между 1792–1794 гг. «Утрамбовывает» верхнюю хронологическую границу прямое толкование сообщения из «Дела об уничтожении часовни... на озере Светлояре». Инициатор возбуждения «Дела...» священник Смирнов пишет: «...до 1795 года... удаленный от надзора здешний край не осмеливался открывать и распространять светлоярских соблазнов и суеверий. С 1795 года по 1823 год были они в великом мраке и почти неизвестности»[16], –– значит, уже были!

В самом тексте Китежского летописца есть еще одна дата, которую можно рассматривать как скрытое доказательство знакомства создателя летописца с Тмутараканским камнем. Анонимный создатель очень любил сдвигать реальные даты, зачастую –– с использованием круглых цифр. К примеру, на 50 лег по сравнению с текстуально близким фрагментом Костромского жития (75 вместо 25) был увеличен промежуток времени между татаро-монгольским вторжением и окончанием строительства Большого Китежа. События измерения расстояния между городами в текстах Тмутараканского камня и Китежского летописца отстоят друг от друга на 100 лет.

В промежутке 1792–1794 гг. в качестве возможной даты создания Китежского летописца рискнем выбрать 1794 год. Дело в том, что ровно за 700 лет до того город Тмутаракань исчезает со страниц русских летописей (последнее упоминание –– 1094 г.).

Правомерно задать вопрос: почему именно сообщение о Тмутараканском камне могло оказаться решающим толчком в создании образа сокровенного града, заметим –– центральной идеи Китежской легенды. Необходимо вспомнить историческую обстановку конца XI и конца XVIII веков.

Конец XVIII века. Недовольство правительством у крестьянской массы достигает пика. В открытой форме оно выражено быть не может –– только что подавлено восстание Пугачева. И крестьяне бегут –– сотнями в одну ночь, тысячами –– в год. Но куда? Вот тут-то появляются вожди и идеологи. Традиционно в России их поставляло старообрядчество. Ко времени не ранее 1792 года относит автор фундаментальней монографии К.В.Чистов рождение легенды о Беловодье[17].

Конец XI века. Вторгшиеся половцы заняли степи Причерноморья. Отрезанный от метрополии российский форпост –– Тмутаракань –– становится анклавом. С той поры Тмутараканское княжество –– земля незнаемая, безвестно когда и в чьи руки перешедшая.

О чем должен был подумать старообрядческий книжник, узнав, что предшественники нынешних археологов воскресили похороненное в веках имя? Не отсюда ли –– «покры Господь той град дланию своею... и невидим будет Больший Китеж даже до пришествия Христова».

Странные ощущения возникают по окончании этой работы. Будто фраза про неудачника поисков Сокровенного Града –– «...и покажется ему лесом и пустым местом» –– относится не к тебе.

 

 

Китежский летописец не имеет корней ни в средневековом русском фольклоре, ни в более ранней, чем он сам, письменной традиции. Создание Летописца –– заслуга безымянного старообрядческого автора. Основным источником для составителя Летописца послужило Костромское житие Юрия Всеволодовича, в качестве вспомогательных было использовано «Послание к отцу от сына», написанное в 1702 г. в заузольском Спасо-Кезском (Раеве) монастыре, Апокалипсис и, что очень возможно –– текст на Тмутараканском камне.

Наиболее вероятная дата создания Китежского летописца –– 1794 год.

 

 

 

 

размещено 5.08.2009

---