И. Морозов. Актовый материал на службе помещичье-буржуазной историографии (спор 1856 г. о сельской общине в России)

И. Морозов. Актовый материал на службе помещичье-буржуазной историографии (спор 1856 г. о сельской общине в России) (150.23 Kb)

[130]

Дискуссия о формах крестьянского землевладения в России XV—XVI вв., остро вспыхнувшая в середине 50-х гг. XIX в. на страницах двух веских, для феодально-крепостнического режима как будто бы «либеральных», но в этом своем «либеразлиме» ярко-помещичьих журналов — «Русского вестника» и «Русской беседы» — дискуссий эта представляет серьезный методологический интерес. Симптоматично уже одно сопоставление хронологических звеньев: накануне назревающей ломки крепостного режима заходит речь о крестьянском укладе во времена, непосредственно предшествовавшие его установлению.

Период, к которому относится сама дискуссия, пронизан был напряженностью классовых столкновений. Объектом полемических схваток на историческом фронте служил вопрос, первостепенно актуальный для политической жизни тех лет; материал, связанный с полемикой, позволяет поэтому отчетливо вскрыть классовую основу выдвинутых обеими спорящими сторонами концепций, установить непосредственную их обусловленность интересами реальной политики определенных общественных групп.

К чему сводилась в данном случае фактическая сторона «разногласий»?

Полемика была открыта на страницах «Русского вестника» статьей Б. Н. Чичерина — тамбовского помещика, в дальнейшем профессора государственного права в Московском университете и наставника царского сына, директора Тамбово-саратовской железной дороги от Кирсановского земства (1871 г.) и московского городского головы (1882—1883 гг.) — тогда впервые только дебютировавшего на литературной арене. «Добросовестное изучение источников, без всякой политической мысли, чисто с исторической точки зрения»[1] привело его к совершенно новой постановке вопрос? об историческом развитии сельской общины в России. В итоге произведенных исследований он нашел возможным полностью опровергнуть пользовавшееся «таким всеобщим уважением... мнение барона Гакстгаузена о патриархальном характере нашей сельской общины» и с своей стороны выдвинул тезисы о том:

«1. Что наша сельская община вовсе не патриархальная, не родовая, а государственная. Она не образовалась сама собою из естественного союза людей, а устроена правительством под непосредственным влиянием государственных начал.

2. Что она вовсе не похожа на общины других славянских племен, сохранивших первобытный свой характер посреди исторического движения. Она имеет свои

[131]

особенности, но они вытекают собственно из русской истории, не имеющей никакого сходства с историею западных славянских племен.

3. Что наша сельская община имела свою историю и развивалась по тем же началам, по каким развивался и весь общественный и государственный быт России. Из родовой общины она сделалась владельческою, а из владельческой — государственною. Средневековые общинные учреждения не имели ничего сходного с нынешними; тогда не было ни общего владения землею, ни ограничения права наследства отдельных членов, ни передела земель, ни ограничения права перехода на другие места, ни соединения земледельцев в большие села, ни внутреннего суда и расправы, ни общинной полиции, ни общинных хозяйственных учреждений. Все ограничивалось сбором податей и отправлением повинностей в пользу землевладельца, и значение сельской общины было чисто владельческое и финансовое.

4. Настоящее устройство сельских общин вытекало из сословных обязанностей, наложенных на земледельцев с конца XVI в., и преимущественно из укрепления их к местам жительства и из разложения податей на души[2].

Концепцию Чичерина встретила в штыки «Русская беседа». «Вслед за тем возгорелась полемика. Оба лагеря стояли теперь друг против друга, во всеоружии, каждый со своим органом»[3].

Б. Н. Чичерин долго не мог без озлобленного волнения обращаться к остро задевшему его сюжету.

«Произошел гвалт, — вспоминал он об этом через три десятка лет в своих мемуарах, — славянофилы ополчились на меня как на человека, оклеветавшего древнюю Русь. Главные вожди партии были однако слишком слабы по части фактических исследований и не решались выступить на эту почву. Они выдвинули Беляева, архивного труженика, который всю свою жизнь рылся в древних грамотах, но был совершенно лишен способности их понимать. У него не было ни смысла, ни образования, и он готов был фантазировать без конца, внося в старые тексты свои собственные дикие измышления»[4].

Были ли и в какой мере «измышления» Беляева «дикими», имела ли значение в данном случае у него (так же, как и у его оппонента) только одна способность или еще и способ понимания грамот — все это мы выясним ниже. Теперь важно только охарактеризовать содержание взглядов историографа «Русской беседы».

Сам издатель журнала, А. И. Кошелев (помещик, владелец винокуренного завода и откупщик, одно время бывший сапожковским уездным предводителем дворянства), формулируя точку зрения своего направления, заявил, что

«...уже теперь, по прочтении живой, крайне заманчиво написанной статьи г. Чичерина и строго-ученого ответа г. Беляева, можно вывести следующие заключения:

1. Что наша община есть не патриархальная, не родовая, не государственная, а по преимуществу товарищеская, или, вернее сказать, — мирская. Она не устроена правительством, а образовалась из самого быта русских людей; правительство же только мудро воспользовалось тем, что уже существовало в нравах и обычаях народа.

2. Что русская община имеет конечно свои особенности, которые вытекают собственно из русской истории, но в главных чертах (в общинном владении землею, в выборе начальников, в сущности власти этих начальников, в братском товариществе членов общины и пр.) она тождественна с общинами других славянских земель, разумеется, насколько эти последние общины не были искажены
влиянием римства и истекающих из него гражданских учреждений.

3. Что наша сельская община с древнейших исторических времен и доныне сохранила все отличительные черты, которыми она резко отличается от западных германских и прочих общин, — черты, составляющие главную основу порядка к

[132]

величия в настоящем и служащие залогом благосостояния и могущества России в будущем...

4. Настоящее устройство сельских общин вышло не из сословных обязанностей, наложенных на земледельцев с конца XVI в., не из прикрепления их к местам жительства и не из разложения податей на души, а из тысячелетней жизни Русского народа и государства»[5].

Противники противопоставили друг другу две последовательно развитые, с первого взгляда взаимно исключающие одна другую программы общей почвы в данном вопросе у них как будто не было. Являлась ли эта полемика спором «чисто» научным или за тяжеловесной, тщательно разработанной системой документально-исторической аргументации прятались (умышленно или бессознательно для самих историков — вопрос второстепенный) весьма недвусмысленные политические тенденции?

Ответ для нас совершенно ясен.

Особенно любопытно подчеркнуть, что не кто иной как Маркс впервые четко поставил вопрос о возможности использования в политических целях материалов дискуссии, посвященной древней русской общине.

«Вы очень обязали бы меня, — писал он Николаю — ону, — сообщив кое-какие сведения касательно взглядов Чичерина на историческое развитие общинного землевладения, в России и о его полемике по этому поводу с Беляевым. Тот путь, которым эта форма собственности обосновалась (исторически) в России, представляет конечно второстепенный вопрос и вообще не имеет никакого отношения к вопросу о значении этого учреждения. Однако немецкие реакционеры, вроде берлинского профессора А. Вагнера и ему подобных, пользуются этим оружием, предоставленным в их распоряжение Чичериным»[6].

Каково же было классовое качество «оружия» обеих воевавших сторон? Чьими интересами определялись тут исходные методологические установки, как в зависимости от них подбирался и использовался конкретный материал исторических источников?

Конец 50-х гг. XIX в. в России — период непосредственной подготовки «великой» крестьянской реформы, реформы, которая по характеристике Ленина «... есть один из эпизодов смены крепостнического (или феодального) способа производства буржуазным (капиталистическим)»[7], является «шагом по пути превращения феодальной монархии в буржуазную монархию»[8], «знаменует собой начало новой, буржуазной России, выраставшей из крепостной эпохи»[9], когда «на смену крепостническому государству пришло государство капиталистическое»[10].

В истории общественной мысли эпоха эта характерна повышенной активностью идеологов помещичьего фронта, которые в ходе журнальной полемики и на страницах не предназначенных для печати «записок» обсуждают существо назревших преобразований, пытаясь разрешить «современные задачи русской жизни»[11].

[133]

Царское правительство естественно идет навстречу запросам господствующего класса: возвестив в манифесте 19 марта 1856 г. по поводу прекращения Крымской войны о намерении своем совершенствовать «внутреннее благоустройство» и поощрять «стремление к просвещению и всякой полезной деятельности»[12], оно, конечно очень пугливо и сбивчиво, но все же немного ослабляет реакционный режим. «Честные и благомыслящие люди» из дворян приходят в верноподданнический восторг. Начиная «не на шутку» «сердцем привязываться к новому царю»[13], они спешат «забыть о взаимных неудовольствиях личных, литературных и научных, и оставить несогласие в образе мыслей на втором плане», выдвигая «на первый — единство, доверие, взаимное соглашение хоть в том, в чем согласиться можно, а таких пунктов гораздо больше, чем кажется с первого взгляда». Оказывается, «теперь больше чем когда-нибудь, может быть столько же, сколько в 1812 г., Россия требует верной службы от своих сынов и знать не хочет их маленьких несогласий»[14].

Недаром просвещенные хранители идеалов и традиций «помещичьей «чистки земель» для капитализма» — С. М. Соловьев и Б. Н. Чичерин — пронесли радужные воспоминания о средине 50-х гг. до самых последних лет жизни, и оба в позднейших своих мемуарах на-редкость единодушно воздали хвалу счастливому времени, когда «пахнуло оттепелью; двери тюрьмы начали отворяться»[15], «общество встрепенулось, реформа последовала за реформой в самом широком и плодотворном смысле»[16].

Какими путями слагалось то «могучее и просвещенное» общественное мнение, о котором мечтал К. Д. Кавелин[17], мы вскользь уже указали выше. Тут прежде всего выступает литература «записок» и «проектов», обычно имевших хождение в рукописи, нередко прямо предназначенных для подачи царю. Отметим наиболее любопытные — те, которые понадобятся нам при дальнейшем анализе: записки К. С. Аксакова и Ю. Ф. Самарина. Позднее, когда было разрешено обсуждение крестьянского вопроса в печати[18], «назревшие реформы» стали предметом журнальных дискуссий. С 1856 г. один за другим в Москве начинают издаваться два новых журнала — «Русский вестник», редакция которого обязуется следить за «достоинством и благородством» печатаемых статей и «блюсти, чтобы, при всей живости патриотического одушевления, в выражении его не было ничего излишнего и неприличного»[19], и «Русская беседа», издателями которой вы-

[134]

ступают, по характеристике начальства, «люди весьма мирные, благочестивые отцы семейства, помещики, вовсе не помышляющие о нарушении законного порядка вещей»[20]. Вокруг первого журнала группируются так называемые «западники», второй служит органом так называемых «славянофилов»; им обоим принадлежит ведущая роль в деле оформления помещичьей идеологии предреформенного периода. Суть программы в данном случае у всех одна — стремление «освободить» Россию «сверху», не нарушая ни монархии царя, ни землевладения и власти помещиков, побуждая их только к «уступкам» духу времени»[21].

В центре внимания конечно — крестьянский вопрос.

«Изменение быта помещичьих крестьян, — читаем в одной из статей Б. Н. Чичерина, — составляет в настоящее время самый существенный интерес России... Для каждого разумного человека стало очевидным, что без разрешения этой задачи все остальные улучшения могут быть непрочны, и наоборот: если даже ничего другого не будет сделано, то это одно преобразование выдвинет Россию на новую почву; оно положит сзади нас непроходимый рубеж, который отмежует нас от прошедшего, так что не останется возможности для обратного хода. Этот вопрос есть постепенное отменение крепостного права»[22].

В необходимости ликвидации крепостничества действительно были убеждены все «разумные люди» чичеринского круга, т. е. помещики, вступившие на путь буржуазного перерождения и здраво осознавшие свои классовые интересы на данном этапе. Чернышевский мог с полным основанием издеваться над единичными представителями тех, которые «имеют решимость говорить о пользе крепостного права для земледелия», ставя на одну с ними доску «думающих, что земной шар стоит неподвижно, а солнце обращается вокруг него»[23].

Перед каждым, однако, вставал вплотную вопрос о методах практического проведения крестьянской реформы. Два основных стимула определяли позицию помещиков, с чрезвычайным воодушевлением «бичевавших» язвы крепостничества.

С одной стороны, кризис барщинного хозяйства делал очевидной экономическую невыгодность крепостного труда.

«Нет нужды распространяться о том, что вообще только свободный труд, только деятельность, имеющая пружиной личную выгоду, могут значительно подвинуть промышленность, а что крепостное состояние — напротив того — убивает всякий труд и всякую деятельность. Это — аксиома, не нуждающаяся в доказательствах».

Подобный мотив, уловленный нами в данном случае у Б. Н. Чичерина[24], безусловно являлся господствующим в предреформенной публицистике.

Вместе с тем массовое, с каждым годом нараставшее, все более и более грозное по размаху крестьянское движение ставило во всей остроте про-

[135]

блему темпов и классового качества грядущей реформы: необходимость максимально ускорить ее проведение и в то же время проводить ее под четким и твердым «законным», т. е. самодержавно-помещичьим руководством.

«Крестьянские «бунты», — замечает Ленин, — возрастая с каждым десятилетием перед освобождением, заставили первого помещика, Александра II, признать, что лучше освободить сверху, чем ждать, пока свергнут снизу»[25].

Уже цитированный выше Б. Н. Чичерин заставляет с несомненностью убедиться, что страх перед крестьянскими «бунтами» был в то время присущ далеко не только одному первому помещику. Просвещенный профессор идет впрочем гораздо глубже недалекого монарха: у него в перспективе не просто крестьянский «бунт», а гибельная для помещиков «революция». В лондонской статье, не стесняемый рамками царской цензуры, он выражается чрезвычайно решительно и красноречиво:

«Вопрос состоит в том: освобождать ли крестьян или нет. Если нет, то терпение их наконец лопнет, и существующий порядок приведет нас к одной из самых страшных революций, какие только бывали в истории человечества. Здесь возмутятся низшие классы, страдающие под гнетом векового рабства, и вместо того, чтобы избегнуть народного правления, мы будем иметь восстание, а может быть и владычество демократии, но самой дикой и необузданной»[26].

Отсюда — стремление под сень самодержавной «законности», апология монархического государства как движущей силы исторического процесса. На исторической концепции Б. Н. Чичерина мы остановимся ниже; теперь же отметим только безоговорочное признание им царской монархии в качестве единственно возможной руководящей силы при проведении крестьянской реформы. Выразителю идеологии ставшего на путь капиталистического предпринимательства дворянства претят, правда, крайности «охранительных начал»[27]. Он — пламенный поборник идей либерализма[28]. Однако либеральные «идеалы» нисколько не противоречат верноподданническим убеждениям. Оказывается, что

«истинный либерализм состоит не в отрицании государственных начал; цель его должна быть — водворение в обществе законной свободы согласно с условиями народной жизни, а правильное развитие свободы обеспечивается сильным развитием власти»[29].

Не случайно этот, по впечатлениям Герцена, «бюрократ и доктринер»[30], человек, которому скорее следовало бы быть министром, чем профессором[31], в момент возросшей напряженности классовых противоречий предреформенного периода провозгласил и энергично отстаивал «священную обязанность беречь свое гражданское состояние, успокаивать бунтующие страсти, отвращать кровавую развязку», резко и озлобленно противопоставляя собственную линию поведения «безумным воззваниям к дикой силе»[32]. Недаром он больше чем через три десятилетия, говоря о «Положении 19 фев-

[136]

раля», вспоминал, как в свое время «исполнился благоговением к этому созданию созревшей русской мысли» и с ненавистью третировал представителей «умственного и литературного казачества»[33], выступавших «перед публикою с самыми наглыми изъявлениями». В самом деле, тут, видите ли, «сверху на Россию сыпались неоценимые блага, занималась заря новой жизни, а внизу копошились уже расплодившиеся во тьме прошедшего царствования гады, готовые загубить великое историческое дело, заразить в самом корне едва пробивающиеся из земли свежие силы»[34].

Таково классовое лицо одного из наиболее ярких идеологов «прусского» пути развития капитализма — пути помещиков, заводящих капиталистическое хозяйство. Мы умышленно цитировали именно Б. Н. Чичерина: он выступит одной из центральных фигур в нашем дальнейшем изложении. Но Б. Н. Чичерин — не исключение: основное содержание его взглядов чрезвычайно типично для всего либерального (так называемого «западнического») лагеря накануне крестьянской реформы[35].

«Западники», как мы видели выше, не являлись монополистами по части оформления идеологии русских помещиков предреформенного периода. Наряду с ними не менее активно выступали в публицистике и «славянофилы». Каков же классовый смысл и различие обеих группировок?

Когда Герцен в 1861 г., отозвавшись на смерть Константина Аксакова, вспомнил старые с ним и его единомышленниками споры, характер и пределы разногласий нашли такое красочное выражение: «Да, мы были противниками их, но очень странными: у нас была одна любовь, но не одинакая... И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно»[36].

Формула запоздалого великодушия по отношению к былому недругу безотчетно преувеличивала степень взаимной близости обеих в свое время остро враждовавших сторон. Правда, и «славянофилы» и в преобладающей своей части «западники» являлись идеологами помещичьих группировок[37].В то время однако как идеология последних обусловливалась процессом перерастания помещичьего хозяйства в сторону капиталистического предпринимательства, первые выражали в основном антикапиталистические тенденции и лишь делали вынужденную уступку условиям эпохи.

В коренном вопросе 50-х гг. — крестьянском — «западники» и «славянофилы» накануне реформы выступали единым фронтом.

«Спор решили в конце концов, — говорит М. Н. Покровский, — не доводы той или иной стороны, решила ею сама история. Прошел кризис хлебных цен, у нас стало вновь развиваться сельскохозяйственное предпринимательство, и поме-

[137]

щики перестали быть консерваторами, объединившись на одной платформе — ликвидации барщины и создания батрацкого хозяйства (это, как мы знаем, называлось «освобождением крестьян»). В реформе 1861 г. «западники» и «славянофилы» работали рука об руку, а десять-пятнадцать лет спустя эпигоны (последыши) славянофильства стали такими защитниками «государственности», что куда до них было Соловьеву и Чичерину»[38].

На примере последнего мы показали установки «западников». Но та же по сути дела аргументация налицо и у «славянофилов».

Попробуйте просмотреть отмеченную нами вскользь в самом начале записку Ю. Ф. Самарина «О крепостном состоянии и о переходе из него к гражданской свободе»[39]. Перед вами — целый арсенал детально обоснованных, щедро подкрепленных фактическим материалом доводов о вредном влиянии крепостничества на «общественную нравственность», на «политическое благоустройство», на «народное хозяйство» и пр. и пр. и пр. А сквозь тонко сплетенную сеть доказательств выступают знакомые стимулы: убежденность в крайней экономической невыгодности крепостного труда и страх перед лицом назревающего взрыва крестьянской борьбы[40].

Спасение (точь в точь как и для «западников») — в сильной самодержавной власти и только в ней одной. Перед лицом революции, предвещающей боевые выступления западно-европейского пролетариата, «славянофилы» в припадке животного страха собственников «готовы жертвовать всеми второстепенными интересами для того, чтобы только спасти Россию от смут и бесполезной войны». Они согласны мириться с цензурным террором, отказываются от обсуждения крестьянского вопроса в литературе, настаивают даже, чтобы само правительство «не возмущало народ ложными слухами о свободе и не вводило бы никаких новых законов, покуда утишатся и объяснятся дела на Западе» (разрядка Киреевского)[41],— словом, идут на все, лишь бы не ослабить авторитета царской власти. Что тут мы имеем дело не с мимолетными настроениями, не с кратковременным пароксизмом верноподданничества, что безоговорочный монархизм представлял политическую основу славянофильства, — в этом легко убедиться из рассмотрения хотя бы такого документа, как представленная царю еще в 1855 г. «Записка» К. Аксакова[42] — политическое кредо славянофильства с развернутым обоснованием известной формулы государственного устройства: сила власти — царю, сила мнения — народу.

Отмеченные точки соприкосновения никак не должны стирать реакционности «славянофильской» идеологии по сравнению с идеологией «западников»: «славянофилы», как мы покажем дальше, по существу в условиях ломки феодально-крепостного режима выступают с программой, прямо рассчитанной на закрепление наиболее рутинных пережитков докапиталистической старины.

Единому фронту помещиков в предреформенный период противостоят широкие массы жестоко эксплуатируемого, но уже начинающего борьбу за действительное освобождение от помещичьего гнета крестьянства.

«И если века рабства, — говорит Ленин, — настолько забили и притупили крестьянские массы, что они были неспособны во время реформы ни на что кроме

[138]

раздробленных, единичных восстаний, скорее даже «бунтов», не освещенных никаким политическим сознанием, то были и тогда уже в России революционеры, стоявшие на стороне крестьянства и понимавшие всю узость, все убожество пресловутой «крестьянской реформы», весь ее крепостнический характер. Во главе этих, крайне немногочисленных тогда революционеров стоял Н. Г. Чернышевский»[43].

Предреформенные выступления Чернышевского по крестьянскому вопросу объективно выражали собой тенденции «американского» пути развития капитализма в России — таков смысл оценки их Лениным. И именно между Чернышевским, с одной стороны, и его помещичьими антиподами — «западниками» и «славянофилами» вместе взятыми — с другой, — проходил решающий рубеж, определивший собою соотношения классовых сил накануне реформы. Что же касается разногласий в среде помещичьего лагеря, то, по определению Ленина,

«пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти»[44].

Одним из вариантов борьбы «из-за меры и формы уступок» была и предреформенная полемика «западников» со «славянофилами». Именно тут первооснова тех философско-исторических расхождений, которые казались решающими идеалистам и электикам буржуазной историографии[45].

В период подготовки крестьянской реформы из всех спорных вопросов один вызвал особенно острую полемику, приобрел характер сугубо злободневного «предмета... почитаемого одними якорем спасения для России, а другими — источником разных бедствий настоящих и грядущих»[46].

Мы имеем в виду вопрос о крестьянской поземельной общине.

Редакция «Русской беседы», подводя итоги четырехлетней работы при закрытии журнала в 1859 г., с полным основанием выдвинула этот вопрос в качестве одного из стержневых, вокруг которого велась сугубо острая полемика. Полемика действительно заключала в себе серьезный классовый смысл.

Что являлось объектом дискуссии? Шел спор «о выгодах и невыгодах общинного владения землею, доселе еще существующего в сельском хозяйстве значительного множества наших крестьян»[47], т. е. о судьбах своеобразного института, прямо причислявшегося Лениным — при анализе процесса развития русского капитализма — «к тем остаткам чисто средневековой старины, которые продолжают тяготеть над крестьянством»[48].

«Отсутствие свободы передвижения, — расшифровывает этот тезис в другом месте Ленин, — необходимость нести иногда денежные потери для того, чтобы

[139]

развязаться с землей (именно, когда платежи за землю превышают доходность с нее, так что сдающий надел в аренду приплачивает от себя арендатору), сословная замкнутость крестьянской общины — все это искусственно расширяет область применения капиталистической домашней работы, искусственно привязывает крестьянина к этим худшим формам эксплоатации. Устарелые учреждения и насквозь пропитанные сословностью аграрные порядки оказывают, таким образом, самое вредное влияние и в земледелии и в промышленности, задерживая технически отсталые формы производства, связанные с наибольшим развитием кабалы и личной зависимости, с наиболее тяжелым и наиболее беспомощным положением трудящихся»[49].

В частности «без той или иной формы прикрепления населения к месту жительства, к «общине», без известной гражданской неполноправности, отработки как система были бы невозможны»[50].

Как подходили к вопросу представители разных спорящих сторон? В ходе полемики оформились две основные точки зрения: «западники» более или менее единодушно настаивали на том, что крестьянская реформа должна привести к ликвидации поземельной общины; «славянофилы», наоборот, стремились общину после реформы целиком сохранить.

Аргументация тех и других в смысле классовых установок чрезвычайно показательна. Она обусловлена все тем же помещичьим страхом перед революцией. Но если в условиях эксплоатации крестьян на основе внеэкономического принуждения страшен был «бунт» закабаленных крепостных, то переход к капиталистическому хозяйству, сопровождающийся экспроприацией крестьянства, создал угрозу «мятежных» выступлений «свободных от средств производства» рабочих. «Язва пролетарства» представлялась идеологам юнкерского капитализма весьма болезненной.

Именно так смотрит на дело Б. Н. Чичерин. Доказывая необходимость «освобождения» крестьян с землей, он ставит коренной вопрос:

«...Что выгоднее: иметь несколько миллионов собственников или несколько миллионов работников? Ответ очевиден. Работники составляют всегда главную основу всех возмущений. Как масса подвижная, не имеющая прочных связей и отношений, и которой нечего терять, они составляют самый демократический элемент, какой только можно придумать. Собственник же — напротив того: всегда опасаясь за свое имущество, более всего боится волнений. В особенности поземельные собственники, будучи всем своим существом привязаны к земле, любят отношения прочные и неизменные. Они — самый консервативный элемент, какой только можно придумать, а потому и государство, ищущее прочности учреждений, должно неразрывно связать свои интересы с интересами наибольшего по возможности числа поземельных собственников»[51].

Наделение крестьян землей как наиболее надежное средство против грозящей социальной революции — таков рецепт, предлагаемый «просвещенным» помещиком, успевшим учесть опыт классовой борьбы на Западе (в особенности — опыт недавней революции 1848 г.). Тут, как мы увидим ниже, целиком солидарны с ним и «славянофилы». Но этот пункт обоюдного согласия обеих группировок является последним: в дальнейшем мнения расходятся.

Принципиальная установка «западников» (проводимая, правда, не всеми ими одинаково последовательно) состоит в том, что для успеха «промышленности и гражданственности вообще» «необходимо, чтобы человек мог свободно переходить к тому занятию, которое для него наиболее выгодно и где он может наилучше употребить свои силы. Необходим и свободный переход земли к тому владельцу, который может извлечь из нее

[140]

наиболее пользы»[52]. Поэтому и система «мирского владения землею», «существенный характер» которой составляют «принадлежность земли верховному владельцу, укрепление общины, распределение повинностей и земли по рабочим силам»[53], признается несовместимой с новым хозяйственным укладом. Тесно связанная «с государственным порядком, водворенным у нас со времени укрепления крестьян», она оказывается беспочвенной «при свободе промышленных отношений, при сближении сословий, при подвижности народонаселения, при многоценности земли, при системе податей, в которой окладным предметом будет уже не рабочая сила, а доход с земли или промысла, на основании точных определений закона»[54].

Отсюда — политика ликвидации общинного землевладения, ставка на индивидуальное кулацкое хозяйство, местами прямо предвосхищающая практику столыпинщины. Особенно полное выражение программа эта находит себе на страницах специального журнала «Экономический указатель» (1857—1859 гг.), издававшегося идеологом капиталистического фритрэдерства в экономической науке профессором Петербургского университета И. В. Вернадским[55]. Вернадский и сотрудники его журнала весьма последовательны в своих ярко буржуазных принципах. Будучи убеждены, что «во всей деятельности человека или, лучше сказать, во всех стремлениях его нет побуждения сильнее доброй воли, нет силы более труда, основанного на свободе и руководимого беспредрассудочным умом»[56], они стремятся показать, как «личная собственность не поражает, а улучшает нравы, не ослабляет, а увеличивает народную крепость, т. е. его самостоятельность, и силу нравственную, умственную и физическую, — не нарушает устойчивости масс, а напротив усиливает ее, давая ей истинную точку опоры»[57].

И история и политическая экономия мобилизуется для обоснования тезиса о том, что «общинная форма» собственности «есть признак неразвитости и грубости понятий, отражение детского состояния науки и общества и что всякое владение тем плодовитее и полезнее, чем оно свободнее»[58]. Последовательно защищая интересы капиталистического развития в промышленности и сельском хозяйстве, публицисты «Экономического указателя» отнюдь не смущаются неизбежностью обострения классовой борьбы в деревне, перспективой пауперизации широких крестьянских масс, отданных «на поток и разграбление помещикам и кулакам»[59]. Наоборот, в народной нищете они видят источник живой силы для промышленности и колонизации «окраин»[60].

[141]

Чрезвычайно характерно, что Вернадский прямо объявляет Б. Н. Чичерина своим единомышленником. В редакционном примечании к «Заметкам об общинном пользовании землею» читаем:

«…мы не можем не выразить своего удовольствия, что подобные нашим убеждения выражены и в двух новых органах нашей литературы. В одном из них — «Атенее» — автор прекрасной статьи «О французских крестьянах» г. Чичерин приводит факты, высказывающие превосходство отдельной поземельной собственности над общинным владением из истории французского земледелия»[61].

Таковы установки «западников». Совсем иначе смотрят на дело «славянофилы». Им — идеологам помещичьей группировки, всемерно сопротивляющейся процессу буржуазного перерождения — страшен какой бы то ни было перелом в хозяйственной жизни (а ведь «прусский» путь развития капитализма есть несомненная, хотя и помещичья «ломка старины, означает насильственное разрушение общины и ускоренное развитие, истребление массы обнищавших хозяйчиков в пользу горстки кулаков»)[62]. Они настойчиво проводят «политику охранения старых общинных порядков крестьянского землевладения»[63], видя в аграрном строе, по сути дела феодально-крепостническом, несовместимом с экономическим развитием на почве капитализма, наиболее удачное средство обеспечить неприкосновенность своих помещичьих преимуществ, единственно надежную гарантию против грядущих классовых битв, в близости которых мало кто сомневался.

«Разумно ли теперь, — взывает А. И. Кошелев, заранее выступая против опасности ломки общины в законодательном порядке, — когда мы вступаем в величайший переворот, который когда-либо у нас совершался, когда крестьянству только предстоит прочно устроиться и когда все его силы должны быть призваны к жизни, разумно ли теперь же поражать то начало, которое по сознанию всех знакомых с нашим народом и даже всех рассудительных противников общинного землевладения лежит в основе нашей крестьянской жизни? Конечно, это начало устоит, как оно устояло против помещичьей и чиновничьей власти, но велика разница в том, будет ли оно развиваться с полною в себя верою или с сознанием, что оно есть положение временное, что оно осуждено на смерть, что против него уже выставлены узаконения, и что действие их должно постепенно усиливаться»[64].

Необходимость консервации общинного строя обоснована широко развернутой, в отдельных частях своих слабо согласованной, но проникнутой горячей убежденностью («ревнивой» — по выражению самого Кошелева) аргументацией. Прежде всего оказывается, что крестьянская поземельная община — отнюдь не препятствие для дальнейшего хозяйственного развития.

Общинный строй нисколько не затрудняет интенсификации хозяйства, необходимые улучшения легко могут быть введены силами и средствами общины в целом[65].

Но далеко не одним этим ограничиваются выгоды общинного землевладения: оно должно представить также надежную гарантию правильного поступления от крестьян выкупных платежей за их земельные наделы.

«Круговое поручительство в широких размерах, — говорит Кошелев, — одно представляет достаточное ручательство в верности уплат, а оно неудобомыслимо

[142]

без тесных связей, налагаемых на крестьян общинным поземельным владением. Оно возможно, оно справедливо только при общинном землевладении»[66].

И наконец последнее обстоятельство — едва ли не решающее: общинное устройство спасает от «язвы пролетарства» и следовательно от революционных потрясений.

«Боец без устали и отдыха»[67], А. С. Хомяков еще в конце 40-х гг., убеждая сомневавшегося в достоинствах общинного строя приятеля (приятелем этим был знакомый нам А. И. Кошелев: от сомнений своих он вскоре радикально излечился), писал:

«.. .мне кажется, ты недостаточно прав, когда отстраняешь западный пролетариат от западного индивидуалистского устройства общества. Не довольно этого, что ты находишь причину пролетариата в излишнем расширении прав и привилегий классов некогда властвовавших; я в этом не спорю, и, думаю, редко кто не согласится с тобою. Но этого, как я сказал, не довольно; надобно бы было отвечать на вопрос: «был ли бы однако пролетариат возможен, если бы сельская община существовала по-нашему?» Ты на этот вопрос не отвечаешь, а ответ был бы по необходимости отрицательный и, следовательно, в нашу пользу.»[68]

Необходимость отрицательного ответа основана на убеждении в том, что «пропорциональность надела сырым материалом, землею, к рабочим силам, нуждам и тягостям удовлетворяет требованиям справедливости и. обеспечивает общее благосостояние. Не посягая на продукты свободного труда, эта система косвенным образом предупреждает вредные крайности в распределении общественного богатства»[69].

А отсюда понятно и значение общины как оплота против революции.

«В какой истории вычитано, — запальчиво обращается к своим противникам Ю. Самарин, — что революционные начала прививаются к сельским общинам легче, чем к отдельным личностям — этого не говорят, да и трудно бы было доказать не только примерами, но даже общими соображениями, что общество поселян, так сказать приросших к земле и связанных друг с другом единством мирского владения, по природе своей подвижнее, беспокойнее и более способно увлечься страстью или мечтою, чем разрозненные личности, нигде не имеющие корня и лишенные общих хозяйственных интересов. Из нашей истории видно, что сельские и городские общины в 1Ы 2 г. очистили Россию от бездомных бродяг, спасли ее целость и возвели на Московский престол Михаила Романова; а история западная доказывает, что королевская власть обязана своим торжеством над могучими вассалами содействию общин; наоборот, первым делом революционного правительства во Франции было разбить все общины, корпорации и частные союзы на бессвязные единицы»[70].

Политика консервации крестьянской поземельной общины, как видим, приобретает у «славянофилов» специфически классовый, помещичий характер. Не удивительно, что эти якобы народолюбцы решительно расходятся с другим защитником как будто бы той же общины, по сути дела занимающим однако совсем иную классовую позицию — с Н. Г. Чернышевским[71].

Характерно, что публицисты, отстаивающие формально один и тот же социальный институт, но во имя принципиально противоположных уста-

[143]

новок, сами (после кратковременного периода более или менее дружелюбного присматривания друг к другу) спешат четко размежеваться. Кошелев в письме к К. Аксакову высказывается весьма недвусмысленно:

«Социалисты гораздо для нас опаснее славянистов. Первые могут повредить нашему учению об общине: только смешайте или даже не различайте резко этих двух учений — и общинное владение, общинное устройство могут подвергнуться опять гонениям.»[72]

Потому-то еще раньше в журнальной статье он проводит необходимую грань:

«г. Чернышевский защищает мирское пользование или владение землею — в этом мы с ним вполне согласны; но г. Чернышевский смотрит на нынешнюю нашу общину как на ступень к другой, где явится общинный труд со всеми принадлежностями: туда мы за г. Чернышевским следовать не расположены. Нет, останемся лучше на почве действительности, посвятим свои умственные силы настоящему времени и не будет теряться в догадках и предложениях. Конечно общинный труд бывает и теперь, а впоследствии он вероятно и усилится, но не будем навязывать общине своих частных мыслей и тем давать нашим противникам новые оружия для нападок на правое дело»[73].

С другой стороны, и Чернышевский трезво оценивал «славянофильский» лагерь в качестве враждебного. «Я могу, — говорит он, — уважать славянофилов за многое, но симпатии их я не заслуживаю, как они сами объявляют и как я сам чувствую»[74].

Таков сложный переплет классовых интересов и идеологических установок, определяющих собой своеобразие предреформенного периода. Особенно важно запомнить то соотношение общественных группировок, которое непосредственно связывается с материалом интересующей нас дискуссии. «Западники» и «славянофилы» — два крыла единого помещичьего фронта — расходятся однако друг с другом в вопросе о пределах реформ феодально-крепостной системы хозяйства. Первые, перестраиваясь на капиталистический лад, требуют реформ (конечно для развития по «прусскому» пути). Вторые, сопротивляясь более или менее последовательным реформам, хотят закрепить свои помещичьи преимущества при новом экономическом строе путем консервации пережитков докапиталистической старины.

III

Именно в условиях изображенной выше политической борьбы нужно искать ключ к правильному пониманию дискуссии на историческом фронте, к которой мы сейчас снова непосредственно возвращаемся.

Идеологи различных классовых группировок, активно боровшихся за тот или иной путь, форму, меру осуществления «назревших реформ», пускаясь в область исторических исследований, совершенно естественно — умышленно или бессознательно — интерпретировали явления прошлого в свете задач близкой им современности, мобилизовали материал истории — открыто в том сознаваясь, лицемерно замалчивая или не умея понять — на службу политике своего класса.

Мобилизация эта чаще всего проводится под звуки торжественных фраз о научном «беспристрастии». Вот например Б. Н. Чичерин: мы успели озна-

[144]

комиться с ним как с достаточно темпераментным политиком. Но сам он — и в своей публицистической работе[75] и уж конечно в области исторических исследований — претендует на роль нелицеприятного выразителя «объективной истины».

Чичерин правильно подчеркивает необходимость изучения всякого явления в процессе его генезиса и исторического развития (здоровое влияние гегельянства), но самый историзм признает законным лишь в том случае, если он абсолютно оторван от современности[76].

Практика исследовательской работы самого Чичерина служит очевидным свидетельством прямо противоположного. Стоит только вспомнить его ярко классовую помещичью теорию закрепощения сословий, подлинный смысл которой с исчерпывающей убедительностью вскрыт M. H. Покровским[77].

Основным звеном чичеринской теории, призванным исторически обосновать грабительские методы проведения помещичьей реформы, явилась как известно, мысль о том, что «со времени варяжского завоевания общины не имели права собственности на землю; земля принадлежала князьям... Исконное право князя, приобретенное завоеванием, расширялось только и развивалось сообразно с развитием самой жизни...»[78]

«Князь — оказывается — пришел с дружиною на север как посредник, а на юге и в большей части России явился завоевателем. Силою оружия приобрел он себе землю и этим самым получил возможность сделаться впоследствии единодержавным государем... Дружинники были ближайшими его помощниками и потому они вместе с ним приобрели поземельную собственность... Общинной же земли, как увидим ниже, в княжеских владениях не осталось; вместо прежней патриархальной общинной собственности является собственность князя и его дружины»[79].

Такого рода взгляд, подкрепленный указанием на отсутствие «в средневековой России» «оседлости народонаселения»[80], — прочно сидевший в своей вотчине или в поместьи землевладелец имел, видите ли, дело по существу говоря с кочевавшими с места на место арендаторами[81], — взгляд этот приводил к весьма недвусмысленному выводу: раз крестьяне в древности не владели находившимися у них в пользовании земельными участками — ясно, что при предстоящей реформе они должны были «справедливо» вознаградить добродетельных помещиков, согласных передать в собственность им — крестьянам — долю своей, помещичьей, земли.

От Чичерина не отстают «славянофилы». К. Аксаков, который был одновременно и боевым публицистом и сравнительно знающим историком, сплошь и рядом привлекает исторический материал для подкрепления того или другого звена своей политической программы.

[145]

Мы знаем выдвинутый им идеал государственного устройства: присмотревшись к его представлению об истории русского государства, увидим простую проекцию этого идеала на прошлое.

«Что было государево, что было земское дело, так союзно и приязненно между собой соединенные, — задает себе вопрос К. Аксаков, говоря об «основных началах русской истории», — что было правительство, что было народ?» И в ответ следует помещичья идиллия:

«... Народ пахал, промышлял и торговал; государство поддерживал он деньгами и, в случае нужды, становился под знамена. Он составлял сам собою одно огромное целое, для которого необходимо было государство, чтобы можно было жить ему своей жизнью и хранить безмятежно свою веру и беспрепятственно свой древний быт. Государь, первый защитник и хранитель земли, поддерживал общинное начало, и народ, под верховной властью государя, управлял сам собою. Сельские общины выбирали своих старост, целовальников и других чиновников. Иногда государь призывал землю на совет и делал ее участницею дел политических. Государство или государь — с неограниченною никакими условиями властью — блюл тихую жизнь земли. Вся администрация и управление было в его руках. Постоянное войско было собственно его заботой. Сношениями политическими ведал он один. Все, служившие ему орудием его прямой воли, были люди государевы... Таким образом в России не было ни одного человека, пользующегося даром своими выгодами (тем не менее по праву). Когда созывалась вся Россия — и служилая и земская — на совет к государю, то такой совет назывался уже земским, и государь являлся тогда главою земли»[82].

Другой пример, еще более выразительный, относится к коренному вопросу злободневной для К. Аксакова современности. Встретив, при разборе писцовой книги, изданной в «Белевской Вивлиофике», как ему кажется, «неоспоримое свидетельство» существования в древней Руси вольнонаемного труда, Аксаков сейчас же спешит сделать отсюда необходимые политические выводы.

«Если же вольнонаемный труд, — говорит К. Аксаков, — так давно был у нас известен, то в настоящую минуту это допускает важные соображения и подкрепляет еще более мнение о возможности его в наше время, при новых условиях, т. е. предполагая, что крепостные крестьяне будут наделены землею и станут в совершенную независимость от помещика вне всякой обязательности труда, а у помещика останется одна земля. Иные боятся, что поля останутся необработанными. Против этого опасения возражало «Сельское благоустройство». Думаем, что пример до-петровской Руси здесь весьма важен; указываем на нее, основываясь на писцовых книгах. Вольнонаемный труд, весьма не чуждый и теперь русскому народу, — не новость в России. В древней Руси видим, что часто у помещика только одна земля — без крестьян — и между тем иногда значительная запашка»[83].

В свете всех этих предпосылок становится очевидным и политический смысл интересующей нас дискуссии об исторических судьбах крестьянской общины. Идеолог «западнического» лагеря, добивающийся вместе с отменой крепостничества также и ликвидации общинного устройства у крестьян, доказывает, что исторически современная ему крестьянская община возникла исключительно как результат прямой законодательной деятельности государства в период «закрепощения сословий» и что следовательно вне этого закрепощения она беспочвенна, существование ее — ни с чем не сообразно. «Славянофильский» историограф, выполняя социальный заказ своей группировки (суть его — в политике консервации общины), наоборот, все усилия сводит к тому, чтобы обосновать исконность общинного устройства у крестьян, как социального института, отнюдь не государством введенного, имеющего давность одного из коренных начал отечественной исто-

[146]

рии, призванного полнокровно расцвести после отмены стеснительных для него ограничений (под которыми разумеется крепостной режим и крайности бюрократического самодурства).

То обстоятельство, что занимающая нас дискуссия на историческом фронте по времени опередила соответственную полемику в публицистике, не может затушевать ее истинных классовых корней. Корни эти представятся нам еще более обнаженными, если вспомнить, что при существовании цензурного зажима политическая мысль, лишенная возможности открыто обсуждать злободневные вопросы современности, тем естественнее вуалировала злободневность своих обсуждений якобы бесстрастным изучением прошлого. В частности Чичерин из собственного опыта приводит пример такого перенесения политики на почву истории.

Когда в начале 60-х гг. он захотел выступить в печати по вопросу, связанному с политическими реформами, то после сделанного ему предостережения, «а также из опасения цензурных урезок... решился изложить свои мысли в форме исторического исследования, что конечно вовсе не соответствовало требованиям газетной статьи. Политические соображения были потоплены в массе фактического материала, это сделало статью неудобочитаемой, но при тогдашних условиях трудно было об этом вопросе писать иначе»[84].

Историки, выступавшие в ходе интересующей нас дискуссии, строили каждый свою концепцию конечно не на песке. Они сумели развернуть широкую работу по изучению относящихся к вопросу источников, обосновали выдвинутые точки зрения тщательно продуманной документальной аргументацией. Но самые способы этого обоснования продумывались — как одним, так и другим — в свете заранее данных политических установок.

Характерен тут прежде всего подбор используемых источников. Мы помним исторические убеждения «западников» — безоговорочных апологетов «сильной» (для большинства самодержавной) власти, в представлении которых государство — движущая сила истории, и идеалы «славянофилов», хотя и выдвигавших значение «земли» (т. е. помещичьей, буржуазной и кулацкой общественности), но «земли», безусловно подчиненной тому же государству (конечно монархическому, без всяких ограничений). Когда идеолог «западнического» лагеря выступает на историческом фронте, для него единственно заслуживающим внимания источником оказывается материал, непосредственно отражающий законодательную деятельность верховной власти: акты, т. е. документы, в которых зафиксированы юридические нормы эпохи, которые тем самым позволяют представить себе природу соответствующих правовых институтов — этим и только этим оружием бьет своего противника Чичерин.

Но и «славянофилы» (как это ни неожиданно для тех, кто привык расценивать их в качестве «антигосударственников») в данном случае не считают нужным расширить круг привлекаемых к делу источников[85]. Они тоже прочно стоят на почве актового материала, считая его гораздо более ценным по сравнению с другими документами — даже с такими, как летопись.

[147]

«Тогда как летопись есть изображение движения, в котором проходили события, — говорит один из «славянофильских историографов, В. Н. Лешков, — юридический акт есть выражение сознания о постоянном, пребывающем начале, правиле, быте. Отсюда понятно, что летопись часто может умалчивать, не отмечать на своих страницах и даже не считать нужным говорить о таких сторонах народного быта, таких формах частной или общественной жизни, которые необходимо входят в юридический памятник. Быт народа юридический, быт постоянный, среди которого и под влиянием которого родился, взрос и действует летописец, не может вызвать его внимания как нечто вседневное, всем известное, обычное. Вот почему иногда молчит и наша летопись о многих юридических установлениях, а в том числе о некоторых формах общин, которые однакож известны документально из актов юридических»[86].

Как же в ходе полемики используются разными авторами факты, извлеченные ими из «актов юридических»?[87]

Исходным тезисом обеих дискуссионных концепций должно было явиться разрешение — в положительном или отрицательном смысле — вопроса о том, насколько самостоятельно мог в эпоху, предшествовавшую крепостному праву, распоряжаться своим земельным участком отдельный, взятый вне общины, крестьянин.

Понятно, что Чичерин стремится представить в данном случае этого хозяйствующего «единоличника» полноправным владельцем земли (составляющей, правда, как мы видели, собственность князя или помещика), тогда как Беляев ограничивает его права могущественными, всепроникающими нормами общинного режима. Оба оперируют аналогичным актовым материалом, иногда даже одним и тем же документом; но источник берется как тем, так и другим вне классовой среды, определившей его особенности — тем легче им истолковать смысл цитируемых текстов в угоду предвзятой схеме.

«Отданный раз жеребий земли, — заявляет Чичерин, — оставался в вечном и потомственном владении крестьянина. Так в некоторых отступных мы читаем, что крестьянин передает другому участок со всем, «что исстарь потягло от века к той земли, по описи отца освоего, свой жеребий, по книге»[88].

В другой грамоте встречается следующая запись:

«А за вклад я Иван ему игумену Сергею и всей братии Архангельского монастыря дал в дом Пречистые Богородицы Покрову и Архангелу Михаилу статки (наследство) отца своего, в Галенской деревне свой участок в Кехте в острову, что мне достанетца в тое деревни от дяди Семена да от брата своего Семена же, свою долю, в дерень без выкупа и вовеки»[89].

Сохранилась и целая раздельная грамота крестьян между собою:

«Се яз (следуют имена)... разделили есмя животы отцов своих кони и коровы... и земля в Карзине курьи свое владенье и серебрянное. Все земли есмя

[148]

разделили в Карзине курьи по третям, дворы и дворища: двор Назарьи до Есипу с братьею с нижняго конца, Елизарью двор да Онкудимовым детям середней, а Омосу двор с братьею да с Ларионом верхней»[90].

Из этих грамот видно, что черные земли делились и передавались по наследству без всякого участия общины; точно так же отдавались они в наймы[91] и отчуждались в посторонние руки. Крестьянин, который был не в силах нести общественное тягло, передавал свой участок другому. Так например Сидор Демидов, который... получил землю от крестьян Тавренской волости, через пять месяцев передал свой участок Афанасию Кузнецову, и в заключенной между ними сделке нет и следов общины[92]. Таких отступных мы встречаем несколько; уступается целый жеребий или же половина, со двором и со всеми угодьями «где что ни есть исстарь потягло к той деревни»[93]. Эти отступные назывались также купчими,
ибо утверждаемые ими сделки были настоящею продажею, которую можно было совершать или с оставлением права выкупа, или «в дерень, без выкупа». Можно было продать землю как другому крестьянину, так и служилому человеку или наконец монастырю или другой духовной власти»[94].

Беляев не в силах выступить против документально зафиксированных фактов; он однако пытается ослабить, если не совсем аннулировать, действие враждебной аргументации ссылкой на то, что противник, оперируя актовым материалом, не учитывает своеобразия района, к которому материал относится: тем самым фактам, имеющим чисто местное значение, неосновательно придается универсальный смысл.

«Действительно все это бывало в старой России, — как будто бы соглашается Беляев с Чичериным, — крестьяне и наследовали земли после отцов и родственников и закладывали их и продавали, не относясь к общине; но все это делали они с своими собственными землями, с вотчинными, а отнюдь не с общинными; это вполне подтверждают сделанные г. Чичериным ссылки на №№ 23 и 24 юридических актов. Акты сии, как и многие другие им подобные, все относятся к Двинской области, где между крестьянами была распространена частная поземельная собственность, не в пример другим краям Русской земли, и где таковой порядок поземельного владения сохранился до позднейшего времени».

Ссылаясь далее на сенатские указы 1750-х гг., Беляев заключает, «что особых обычаев в поземельном владении, соблюдавшихся в Двинском краю, нельзя относить к прочим краям России, что продажа и мена поземельных участков между крестьянами и даже крестьян с посторонними лицами, без отношения к общине, принадлежит, как особенность, только Двинскому краю и что из этой особенности нельзя выводить общих законов для всей России. Таким образом самое резкое отличие средневековой русской общины от нынешней — продажа земель крестьянам — не было общим для всей России, а посему и в этом отношении средневековые общины не отличались от нынешних»[95].

Чичерин платит противнику совершенно той же монетой: если его обвиняли в игнорировании условий места возникновения источника, то он, с своей стороны, вскрывает безответственное отношение Беляева к условиям времени, когда источник имел значение выразителя реальных правовых норм (не надо забывать, что речь у нас все время идет об актовом материале). Беляев, оказывается, данные документов позднейшего времени целиком, механически переносит на более раннюю эпоху.

«В каких же памятниках, — спрашивает Чичерин у своего оппонента, — находит почтенный критик известия об этом исключительном положении Двинской области? В указах 1751 и 53 годов, из которых первым запрещена продажа черносошных земель между черносошными крестьянами и посадскими людьми, а во втором эта продажа разрешена, на том основании, что такой порядок соблюдается там издавна, чего нет в других провинциях. Совершенно справедливо, что в по-

[149]

ловине XVIII века в Устюжской провинции существовало не то поземельное право, какое было в других русских областях, — и я именно коснулся этого в своей статье, как одного из важнейших доказательств в пользу моей мысли. Из указа о подушной подати мы ясно видим, что только в северных областях сохранились черносошные крестьяне, тогда как в остальной России все сельское сословие разделялось в то время на дворцовых, церковных и помещичьих крестьян. Но г. Беляев совершенно упускает из вида эти перемены, происшедшие в позднейшее время; на различии, образовавшемся в XVIII веке, он основывает существование его и в XV. С такою историческою методою нет положения, которого бы нельзя было доказать. Почтенному критику следовало бы быть осмотрительнее и обращать внимание на изменившиеся условия жизни»[96].

Переходя к контр-аргументации, Чичерин правильно ставит вопрос о необходимости исторически обосновать то якобы присущее северному краю своеобразие, которое должно обусловить узко-местное значение относящихся к нему документальных данных[97].

В дальнейшем однако правильно поставленный вопрос не разрешается, а смазывается: видя в двинских актах главную документальную опору своей концепции, Чичерин естественно не мирится с опасностью явного подрыва ее противником; он вовсе отвергает версию об особенностях исторического развития северного края, чтобы ценою такой передержки обеспечить прочность и общезначимость выводам, добытым на основе изучения именно северного актового материала. Неверным, прежде всего, оказывается на его взгляд мнение Беляева о том, что в цитированных им, Чичериным, грамотах «дело идет о вотчинных землях крестьян, составляющих полную их собственность».

«Посмотрим, — говорит Чичерин, — так ли это на самом деле. Открываем № 23 Юридических актов, на который мы оба ссылаемся, и на стр. 54 читаем: «Се яз Онтоней, Нечай, да Иван Стефановы дети Карзина, ступилися есмя земли великого князя, а своего владения, на Лисестрове, в Карзине курьи, Тимофею да Гаврилу Барсану Селиверстовым детем, и двора и дворища, и орамым земель, и пожень, и с притеребы и с рыбными ловищи и со всеми угодьи, где что ни есть исстарь потягло к той деревне»[98].

Приведя затем еще ряд аналогичных выдержек из документов, Чичерин торжествует победу.

«Кажется, это совершенно противоречит тому, что говорит г. Беляев. Странно, как можно так ошибаться. Не обратить внимание на какое-нибудь свидетельство может даже и весьма ученый человек, но видеть в грамоте совершенно противное тому, что в ней есть, — это — воля ваша — необъяснимо!

Итак, мы должны заключить из этого, что Двинская область не представляла никакой особенности, В ней также была черная тяглая земля, как и в остальной России, а поэтому мы можем принять за общую норму то, что мы знаем о праве владения в Двинской области»[99].

Беляев с этим в корне не согласен. Он продолжает приписывать данном северных грамот и записей узко-местное значение, рассматривая отраженные в них правовые нормы как до известной степени исключительные, во всяком случае не нарушающие общего правила. Правило же, мы знаем, сводится к тому, что хозяйственная самостоятельность отдельного крестьянина тесно ограничена распорядками, присущими поземельной общине в целом (общине, совсем похожей на современную Беляеву). Историограф «славянофил» старательно подчеркивает уловленные в документах случаи, когда крестьянская община выступает в качестве особого юридического лица, считая, что такого рода факты прямо льют воду на его мельницу. Чичерин же

[150]

педантично, шаг за шагом разбивает аргументацию противника с высот собственной позиции. Оба однако остаются в плену формально-юридических, следовательно по сути дела махрово-идеалистических установок: факты, характеризующие круг полномочий общины как юридического лица при сношениях ее с внешним миром, они считают достаточными для оценки внутреннего экономического строя самой общины: так совершается первый акт извращения действительного смысла используемых источников. Но этим дело не ограничивается: на общем фоне ложного толкования, определяемого характером исходных методологических установок, в ходе полемики выступают более частные приемы тенденциозного использования источника, варьирующиеся применительно к конкретным условиям каждого отдельного случая.

Участники полемики позволяют себе игнорировать документальный материал, противоречащий развиваемой ими схеме. Чичерин, например, стремясь истолковать вопрос о поручительстве за вновь поселяющихся на владельческих (в данном случае монастырских) землях крестьян в духе своей концепции, заявляет:

«Если личная ответственность за неисполнение условий казалась монастырским властям недостаточною, то они требовали поручительства. Ручались за крестьян не общины, а частные люди, иногда совершенно посторонние, как это по большей части бывало в общественных отношениях древней России»[100].

Приводя затем нужные ему примеры, Чичерин игнорирует однако акты, свидетельствующие о случаях поручительства не частных людей, а общины в целом. Беляев естественно спешит их использовать в нападении на противника и в качестве аргумента цитирует «отдельную» грамоту 1530 г.[101]

Поскольку Чичерину не удалось просто обойти молчанием не вяжущиеся с предвзятой схемой данные источников, он прибегает к старому приему, испытанному и его оппонентом: пытается трактовать их как исключение, нисколько не нарушающее основного правила.

«Что касается до поручительства общины за своих членов, какое мы видим в приведенной г. Беляевым грамоте, — говорит Чичерин, — то это не что иное, как частный случай. Поручительство в древней России было делом очень обыкновенным; оно требовалось при всякой почти сделке. Здесь же, при полюбовном размежевании земель вся община поручилась монастырю, что крестьяне не станут лезть через межу, и положила неустойку в случае нарушения этого условия, с какой бы стороны оно ни последовало. Конечно монастырь, полагая для себя неустойку в 50 руб., не мог довольствоваться менее надежным поручительством. Но это отнюдь не было общим правилом, как видно из многих судных грамот, в которых крестьяне обвиняются за то, что перелезли через межу, а между тем о взыскании с общины и о поручительстве всех за каждого нет и речи»[102].

Такого рода «вольное» обращение с источником присуще Чичерину не в большей мере, чем его противнику. Беляев, оперируя с определенной категорией актового материала, тоже не стесняется сугубо подчеркивать выгодные для его концепции данные и оставлять в тени те, которые схеме противоречат. Так поступает он например при исследовании вопроса о защите общиной своих земель на суде.

«Община, — говорит Беляев, — не только раздавала участки своих земель крестьянам, но и защищала свои земли от присвоения их посторонними людьми или ведомствами, подавала челобитные судьям или государю, тягалась за свои земли и вообще была хозяином своих земель, и только кажется не имела права продавать свои земли без особого разрешения, что собственно ее отличало от других землевладельцев-собственников. О защите земель общиною на суде свиде-

[151]

тельствуют все грамоты, в которых дело касалось до общинных или черных земель. Так в правой грамоте 1490 года (Акты юридические, № 4) сказано: «тягался Андрейко староста Залеской и все крестьяне Залеские с старцем Касьяном. Так рек Андрейко: жалоба ми, господине, на того Касьяна, отнял, господине, у нас те наволоки Овсяниковские земли, долгой до Верхней, а те наволоки тянут к нашей земле к Овсяниковской к тяглой, к черной ис старины»[103].

Приведенный документ не является одиноким: Беляев цитирует еще несколько дополняющих его текстов (Акты юридические, №№ 8 и 9 и неизданная Правая грамота, данная костромским писцом Григорием Романовичем Застолбским).

Оказывается ли однако его аргументация решающей? Нисколько. Чичерин, не отрицая достоверности отдельных звеньев фактической аргументации противника, имеет полную возможность разоблачить тенденциозную односторонность Беляева в подходе к используемой группе источников в целом.

«Без сомнения, — возражает он оппоненту, — древняя община могла защищать судом приписанную к ней землю; это право непосредственно вытекало из того, что она с этой земли должна была нести царское тягло. А между тем общинная связь была до такой степени слаба, что и оно не признавалось за нею, как постоянная законная се принадлежность. Хотя г. Беляев и уверяет, что о защите земель общиною в суде свидетельствуют все грамоты, в которых дело касалось до общинных или черных земель, однако это не совсем подтверждается источниками. Во многих судных грамотах мы видим, напротив, что тягаются за землю не общины, а те только крестьяне, которые владеют спорными участками, и судьи отсуждают их соседним владельцам, не спросясь общины, единственно потому, что тяжущиеся крестьяне не представили достаточных доказательств своего права»[104].

Такую же противоречивую интерпретацию одной и той же категории источников дают авторы дискуссионных статей по вопросу о представительстве общины на суде. Беляев трактует общиных представителей как обязательных участников в наместничьем суде, тем самым лишний раз подчеркивая полноту прав самой общины.

«Замечательно также, — говорит он, — что община и в XV и XVI веке избирала за себя в представители на суде не одного старосту или иного своего начальника, но всегда при старосте или ином начальнике посылала несколько выборных из своих членов.. . Это постоянное правило древних общин на Руси соблюдается еще и теперь в современных нам сельских общинах. Сельская или волостная община через своих представителей старост и выборных людей имела право ходатайства перед государем или у его наместников об ограждении своих выгод и об отмене таких административных распоряжений, которые считала для себя невыгодными; так, по свидетельству жалованной грамоты 1546 г., крестьяне Устюжского уезда, Антропьевы слободки, через выборного своего Матвейка Захарова подавали государю челобитную о выводе из их слободки станового двора и корчмы; и государь по их челобитью приказал становой двор перевесть в Утманово и вывесть корчму[105]. По Судебнику 1497 г. община через своих представителей старост и лучших выборных людей непременно участвовала в наместничьем и волостелинском суде, когда подсудимые принадлежат к общине; в Судебнике прямо сказано: «А боярам или детям боярским, за которыми кормление с судом боярских и им судите, а на суде быти дворскому и старосте и лучшим людям: а бездворского и без старосты и без лучших людей суда наместником и волостелем не судити»[106].

Чичерин, напирая на то, что главным вершителем суда выступает здесь повсюду наместник и волостель — агенты центральной правительственной

[152]

власти, совершенно чуждые общине, — низводит роль «судных мужей» до роли простых свидетелей или понятых.

«Из всех судных грамот видно, — говорит Чичерин, — что они были не иное что, как свидетели, призванные для того, чтобы впоследствии могли показать, что действительно суд был таков, в случае если бы обвиненный стал от этого отрекаться[107]. Участия же в суде они не принимали, да и не видать ни откуда, чтоб они были выборные от общины. Это были просто понятые, которые могли точно так же представляться тяжущимися сторонами или назначаться судьею»[108].

К Тому же для Чичерина бесспорен факт позднейшего происхождения института общинных представителей на суде.

«Прежде же такого законного ограничения вовсе не было, как видно из древнейшей дошедшей до нас уставной грамоты, данной Василием Дмитриевичем двинским жителям в 1398 г.; в ней и помину нет о присутствии в суде старосты и лучших людей[109]. В жалованных грамотах, при передаче суда в частные руки, нигде также не говорится о таком праве общин, и если в половине XVI века некоторые монастыри, по примеру государства, запрещали своим приказчикам судить без лучших людей, то в других уставных грамотах такого ограничения нет»[110].

Отсюда вывод, «что присутствие в суде представителей общины установлено было, как право, московскими государями. Под влиянием законодательства случайно взятые понятые превратились потом в выборных целовальников, имевших постоянную должность и получивших некоторые права, которые еще более ограничивали власть наместников и волостелей», — вывод, в котором «может убедиться всякий при самом беглом обозрении судебников»[111].

Иногда оба полемизирующих историка совершенно различно — каждый соответственно исходным установкам своей концепции — толкуют смысл одного и того же документа. Беляеву требуется например доказать, что крестьянская община в целом полноправно распоряжалась всеми тянувшими к ней землями. Он берет один акт и извлеченным из него данным приписывает выгодное для себя значение.

«Сельская или скорее волостная община, — читаем мы в первой же из дискуссионных статей Беляева, — не только имела право защиты своих земель, но и могла меняться своими черными землями с землями соседних собственников, ежели это находила для себя выгодным. Так в разъезжей грамоте 1555 г. (Акты юридические, № 151) сказано: «променили Масленинские волости староста и целовальники и все крестьяне деревню пустую Карпово, деревню пустую Дудомехово, да деревню пустую Дыляйцево, да деревню пустую Орефино на реке на Вологде... А которые деревни променили Масленинские волости крестьяне Кирилова монастыря старцем... а меняли старци и волостные крестьяне, смотря по угодью, промеж себя полюбовно»[112].

Чичерин понимает цитированную грамоту совсем иначе. Для него меновая сделка в данном случае аргумент, свидетельствующий лишь о том, что община так же свободно распоряжается принадлежащими ей пустыми землями, как каждый отдельный крестьянин участком, на котором он ведет хозяйство.

«Если таким образом отдельные члены могли свободно распоряжаться предоставленными им участками, — говорит он, — то конечно и целая община могла распоряжаться порожними землями. Это подтверждается приведенною г. Беляевым разъезжею грамотою 1555 г., в которой волость меняется деревнями с монастырем; но опять-таки она указывает на совершенно другое поземельное право, нежели то, которое существует ныне. В прежнее время князь, община и отдельные

[153]

крестьяне распоряжались землями свободно, тогда как при нынешних учреждениях мы видим совершенно противное: теперь казенные земли приписаны к общинам, как постоянное их владение; общины не могут ни меняться ими, ни продавать их по собственному изволению; наконец отдельные крестьяне лишены права распоряжаться своими участками. В чем же состоит сходство старого быта и нового?»[113]

Едва ли не самым серьезным пунктом разногласий, острее других волновавшим участников дискуссии, был вопрос о переделе общинной земли. Он особенно интересен и в смысле источниковедческом, так как именно здесь мы получаем развернутую картину комбинированного применения разных способов толкования документа.

Чичерин, представляя крестьян XV—XVI вв. не связанными нормами общинного режима владельцами своих земельных участков, соглашается признать права общины, как мы видели, лишь по отношению к пустующим наделам.

«Общим правилом было, — говорит он, — что земля принадлежала князю, а крестьяне считались только ее владельцами. «То, господине, земля, на которой стоим, Божия для государя великого князя Есюнанские волости, а роспаши и ржи наши; а пашем, господине, те лесы мы»[114].

Или: «Ступился есмь земли великого князя, а своего владенья»[115].

Новых поселенцев призывала на эти земли община. «А мне, господине, тот лес дала волость, староста с крестьяны, и яз, господине, избу поставил; а то, господине, лес великого князя Волоцкой»[116]. А вот и целый договор волости с крестьянином:[117]

«. . . Из этого видно, что здесь, так же как в монастырских имениях, участки, на которые делилась земля, были уже определены заранее, что они со всеми принадлежавшими к ним угодьями составляли отдельное целое, переходившее в таком виде от одного владельца к другому. Когда же участок оставался пустым, община старалась призвать на него нового поселенца, который бы помогал ей в уплате податей и отправлении повинностей»[118].

Беляев, которому важно целиком перенести распорядки современной ему крестьянской поземельной общины на изучаемую эпоху исторического прошлого, конечно настаивает на существовании в XV — XVI вв. и земельного передела. Для доказательства этого своего тезиса он, во-первых, не задумывается приписать противнику больше, чем тот сказал (и затем его же обвиняет в непоследовательности), а кроме того с своей стороны аргументирует документальными данными.

«В нынешних сельских общинах, — пишет Беляев, — бывают по мере надобности переделы поземельных участков; то же самое было и в общинах средневековой России. Правду сказать, г. Чичерин не признает этого, впрочем его признание или непризнание не может уничтожить самого дела. Сам же г. Чичерин утверждает, и справедливо, что община делала раскладку податей и повинностей и наделяла своих членов поземельными участками; следовательно община же производила и переделы в поземельных участках, смотря по надобности, т. е. тем своим членам, которые могли обрабатывать земли больше и платить податей больше, давала большие участки, а другим меньшие; как мы и встречаем во многих грамотах, что один крестьянин получал земли на целую выть, другой на две выти, а иной на пол выти, на четверть выти и даже на двенадцатую долю выти; например: в писцовых книгах Старицкого уезда 1593 года сказано: «Деревня Фалееве, в ней крестьянь д. Тихонко Иванов на полчети, д. Некраско Ортемов на полчети,

[154]

д. Осташко Васильев на полвыти, д. Васька Павлова на чети, д. Серга Елизаров на чети и проч. всего пашни пахатные тридцать две чети, да перелогом девять чети» и пр. Или в грамоте Симона митрополита, начала XVI века, прямо упоминается о переделе земли между крестьянами; в грамоте написано: «и ты бы в те села с архимандритом с Матвеем ехал, да землю бы есте во всех трех полях перемерили, да дал бы бы еси христианом во всех трех полях по пяти десятин, а на монастырь бы еси указал им пахати шестую десятину. А будет земли обильно, а кому земли будет надобно более того, и он бы по тому ж пахал и монастырскую пашню шестой жеребей, а кому не будет силы пахать пяти десятин, и он бы по тому пахал и монастырскую пашню»[119].

Именно с разоблачения допущенной Беляевым передержки начинает свой ответ ему по данному пункту Чичерин:

«Не знаю откуда критик взял, будто я признаю, что община наделяла своих членов поземельными участками. Я сказал, опираясь на источники, что община раздавала пустые участки новым поселенцам на основании свободного договора; но от этого до наделения очень далеко. Наделение предполагает известную власть общины над ее членами; в настоящее время каждый из них обязан платить подати и нести повинности наравне с другими, для чего ему и дается равный с другими участок. В древней же России, напротив того, мы видим отношения совершенно свободные. Община не имела никакой власти над членами; последние не имели никаких обязанностей, пока не получали во владение известного количества земли, соразмерно с которым и несли тягло.

Величина участка определялась не общим наделением, а свободным договором, предложением и требованием…

Если такие договорные отношения считать, вместе с г. Беляевым, за наделение землею, то можно наделением назвать и всякий наем земли; можно сказать, что и помещики, когда посылали в соседние села откупщиков для того, чтобы переманивать к себе крестьян, наделяли последних земельными участками с целью дать им возможность уплачивать вотчинные оброки и подати и отправлять вотчинные повинности. А мы знаем, что общины в этом случае поступали точно так же, как и помещики. От этих совершенно свободных отношений проистекало и разнообразие владения, о котором говорит г. Беляев. Как при найме земли один берет по условию больше, другой меньше, так было и здесь. А г. Беляев называет это наделением по силам!»[120]

Переходя затем непосредственно к вопросу о земельном переделе, Чичерин подчеркивает — это крайне любопытно, — что самый способ цитации документа у Беляева связан с тенденциозной трактовкой темы.

«Что же касается до передела, — говорит он, — то из слов г. Беляева можно заключить, что в источниках находится на это бесчисленное множество указаний, которые я по неведению опустил. На что же ссылается он для подкрепления своего мнения? Он приводит одну только грамоту и притом не находящуюся в напечатанных актах; он не потрудился даже сказать, что эта грамота неизданная, так что читатели, не совсем посвященные в дело, должны остаться в совершенном недоумении относительно обилия опущенных мною свидетельств. Странный способ ученой критики. Не хочу предполагать, чтоб это было сделано с намерением; но такие обороты не дают ли повода думать, что в возражениях имелось в виду не столько добросовестное исследование дела, сколько низложение всеми возможными способами автора, которого мнения противоречат убеждениям критика»[121].

По существу же дела тут «славянофильский» историограф, по мнению его противника, с одной стороны, игнорирует данные источников, противоречащие его предвзятой схеме, а с другой — превратно толкует смысл того документа, который цитирует (комбинация двух порознь знакомых уже нам приемов).

Мы знаем, что в полемике помимо Чичерина и Беляева принял участие еще С. М. Соловьев — безусловно самый авторитетный из русских историков предреформенного периода. Пересказывая аргументацию дискуссион-

[155]

ных высказываний (его статья по сути дела носит характер обзора), он в общем разделяет чичеринские позиции, но именно по вопросу о переделе общинных земель находит необходимым выдвинуть иную точку зрения. Принципиальное обоснование его установки вряд ли может вызвать сомнения: Соловьеву, обеими ногами стоящему на почве теории родового быта, важно признать существование переделов как очевидных остатков не ,да конца изжитого общего родового владения землей.

«Совершенно справедливо, — соглашается он с Чичериным, — что сельская русская община не могла оставаться на той ступени, на которой она находилась в IX веке; но из этого еще нисколько не следует, чтобы в продолжение своей исторической жизни русская сельская община потеряла все черты, которые могли бы напоминать нам о ее первоначальном быте. Русский народ — народ христианский, но это не помешало сохраниться среди него некоторым языческим поверьям и обычаям, свидетельствующим о первоначальном религиозном быте народа: что же мешало сельской общине, подвергавшейся необходимо разного рода изменениям, сделавшейся гражданскою из родовой, сохранить некоторые черты быта родового? И неужели предполагать возможность этого сохранения значит отвергать историческое развитие? Неужели историческое развитие должно состоять в той, что явление с течением времени должно так измениться, что его узнать нельзя? В таком случае надобно было бы сказать не развитие, а переломка. Бесспорно, что в истории бывают и такие примеры: учреждение, вследствие стечения известных обстоятельств, изменяется до такой степени, что теряет все черты первоначального быта; но действительно ли то же самое случилось с русской сельской общиною — это другой вопрос, на который мы не можем согласиться отвечать утвердительно»[122].

Мнение Чичерина о том, «что передел земель есть следствие общего родового владения» и как следствие должен был исчезнуть с исчезновением породившей его причины — «вывод повидимому правильный; но такие повидимому правильные выводы всего более вредят в исторических исследованиях, ибо в истории явление обыкновенно зависит от многих условий, и с исчезновением одного из них не исчезает, поддерживаясь другими. Вот почему для правильности исторического вывода необходимо обращать внимание на возможно большее число условий народной жизни в известное время, и прежде всего разумеется должно обращать внимание на местные условия, на почву, где происходит действие»[123].

Не считая достаточными одни общие соображения, Соловьев аргументирует и конкретными, историческими фактами, вводя в круг изучения новый документальный материал. В самом деле, «известно, что у нас посадские люди наравне с сельскими жителями занимались хлебопашеством, и земля, к городу принадлежавшая, находилась у них в общем владении, подвергалась переделу: «В 1681 г. Шуи посаду земский староста с товарищи и все шуяне посадские люди приговорили на сходке в земской избе, разделить пахотную землю, во всех шуйских трех полях по своим тяглам, шестьдесят три полосы в поле, а в дву потому жь впредь на десять лет, до мирскаго их разделу; и тою землею межь собою в те урочные годы по списку владеть безмятежно, а тяглом в список приговорили тое земли полосу по 8 алтын, по две деньги; а тое своей тяглой земли всем посацким людем никому, ни по свойству, ни по дружбе, ни в наем не отдавать. А кто тое землю сторонним людям хотя на один год или на лето отдаст, и у того по сыску та земля отнять в мир, и отдавать из миру в наем. А кто из пахотных людей с своею братьею вместе городить не станет, или огород поставит при своей братьи худой, и того огуршика городбою и незагороженным местом учиниться хлебу потрава: и та потрава имать на том человеке». Здесь не может быть возражения, что это известие позднее, из XVII века, ибо сейчас же рождается вопрос: а как было прежде? Если же общее владение землею с переделом было искони у городских общин, то что мешало ему быть у сельских? Существование деревень, отдаленных, пустых участков, которые сельский мир отдавал посторонним поселенцам? Но мы видим, что и Шуй-

[156]

ский мир представляет себе право отдавать в наймы лишний участок, отобранный у ослушника»[124].

Пример, выдвинутый Соловьевым, показался заманчивым представителям казенной историографии, в данном случае разделявшим «славянофильские» установки. Нужно было только убедиться и убедить других в том, что данные Шуйской грамоты не являются единичным исключением. Этой целью и задается Н. В. Калачов — историк-юрист, впоследствии управляющий Московским архивом Министерства юстиции, сенатор и академик, исследования которого по своему классовому содержанию целиком укладываются в русло работ Императорской Археографической комиссии.

В статье, посвященной разбору диссертации Чичерина об «Областных учреждениях России в XVII веке», Калачов использует актовый материал, подтверждающий тезис Соловьева[125].

Чичерина дополнительная аргументация двух новых оппонентов убеждает не больше, чем доводы старого противника. Он аннулирует выдвинутые ими документальные доказательства, вскрывая заведомо неосновательный способ их подбора.

«Г. Соловьев привел опущенную мною грамоту о переделе земли в городе Шуе в конце XVII века; г. Калачов из неизданных источников привел свидетельство о переделе в дворцовом селе около того же времени. Все это ничего не доказывает против моих положений, ибо в эту эпоху крепостное право находилось уже в полном развитии. Притом же передел земли в городах мы можем считать только исключением: он предполагает неотчуждаемость участков, между тем как из памятников XVII века мы знаем постоянные жалобы городских жителей на отчуждение тяглых участков в руки беломестцев. Во всяком случае отдельные примеры не могут служить опровержением моих доводов. Вопрос состоит в том, когда и под какими условиями установилась существующая ныне система мирского владения, которая обнимает все земледельческое сословие в России. На этот счет я остаюсь при прежнем своем мнении и ссылаюсь в подтверждение на изложенные в книге исследования»[126].

Иногда при этом имеет место не только ошибочное толкование источников, положенных каждым из выступающих в ходе полемики историков в основу собственного исследования, но и искажение ими смысла чужих работ, авторы которых сами не делают никаких непосредственно дискуссионных выводов. Особенно показателен тут случай со статьей киевского профессора Н. Г. Иванишева «О древних сельских общинах в юго-западной России»[127].

Автор, найдя «в актовых книгах Киевского центрального архива... несколько судебных дел, в которых изображаются народные собрания сельских общин, существовавших с незапамятных времен в юго-западной России», задается целью «на основании этих материалов» изложить «состав юго-западной сельской общины, устройство сельских народных собраний и юридические обычаи, по которым производилось следствие и постановлялись судебные решения»[128]. Его вывод звучит весьма мало утешительно для «славянофилов».

«Изображенное нами состояние сельских общин юго-западной Руси в XVI и XVII столетиях, — говорит Иванишев, — доказывает, что это установление уже отжило свой век, что оно, как остаток древности, противоречило новым формам

[157]

общественной жизни и должно было исчезнуть от расширения власти правительственных мест и лиц, от нравственного и экономического упадка поселян, наконец от постепенного возрастания власти помещиков над крестьянами»[129].

Тем не менее «славянофильские» вожди спешат объявить, что статья Иванишева льет воду именно на их мельницу.

«Продолжительное и упорное существование общин и общинного суда в юго-западной Руси, — читаем в сопровождающем статью специальном добавлении от редакции (оно написано Хомяковым), — несмотря на все препятствия, поставлявшиеся польским правительством, которое постоянно старалось об уничтожении всего национального, родного в русских областях, через Литву подчинившихся Польше, служит лучшим свидетельством тому, что общинный быт был исконным, национальным бытом для всей Руси, как юго-западной литовско-польской, так и северно-восточной великороссийской. .. С другой стороны, причина падения общин на юго-западе Руси заключалась не в том, что права их не согласовались с развитием самодержавия в Польше, а в том, что польское правительство неосмотрительно дало слишком большую силу немецкому праву, этому разъедающему элементу, везде и постоянно гибельно действовавшему и действующему на славянскую народность»[130].

Столь широкий и безапелляционный вывод явился полной и мало приятной неожиданностью для самого автора статьи «О древних сельских общинах в юго-западной России». «Иванишев, поместивший статью об общинах в «Русской беседе», — говорится в письме одного из его сослуживцев, — недоволен за прибавление, сделанное к его статье редакциею «Русской беседы». Он вовсе не хотел, чтобы его статья была не только могильным, но каким-нибудь камнем в споре, поднятом Чичериным»[131].

После этого неудивительно, если оба противника в итоге кропотливого изучения актового материала остаются каждый на своей первоначальной позиции. И в то время, как Чичерин сугубо настаивает на государственном (фискальном) происхождении и характере современной ему общины[132], Беляев продолжает выступать сторонником мнения об исконности общинного быта; находя недостаточным ссылки на источник, он апеллирует к решающему по его мнению критерию — к свойствам русского «народного духа»[133].

В этом своем звене дискуссия об общинном землевладении явственно переплетается с другим, относящимся приблизительно к тому же времени спором «западников» со «славянофилами» — спором о «народности» в науке[134]. Хомяков, перечисляя в программной статье нового славянофильского журнала наиболее замечательные плоды творческой деятельности «русского духа» (для ревнителей помещичьего мракобесия — главной движущей силы истории), общине отводит среди них не последнее место.

«Русский дух создал самую русскую землю в бесконечном ее объеме, ибо это дело не плоти, а духа; русский дух утвердил навсегда мирскую общину, лучшую форму общительности в тесных пределах; русский дух понял святость семьи и поставил ее как чистейшую и незыблемую основу всего общественного здания: он выработал в народе все его нравственные силы, веру в святую истину, терпение несокрушимое и полное смирение. Таковы были его дела, плоды милости божьей, озарившей его полным светом православия»[135].

[158]

Чичерин же в данном случае напоминает о необходимости проводить «.воззрение объективное», не связанное никакой предвзятой, «односторонней» точкой зрения. Понятно, что тут сказывается прогрессивный по сравнению со «славянофильской» идеологией, но проникнутый буржуазным лицемерием характер идеологии «западника»: с высот бессодержательных абстракций нужно, по его мнению, перейти к изучению конкретного материала исторических фактов[136].

Таковы наиболее выразительные приемы «своеобразного» подбора и использования исторического источника, применяемые высокоавторитетными участниками дискуссии о сельской общине. Чичерин сам подводит им итог, остроумно критикуя противника.

«Для почтенного критика, — говорит он о Беляеве, — как будто бы не существует история. Самые важные черты в учреждениях, полагающие коренное различие между древней общиной и нынешней, он считает ничтожными, а внешнее сходство в именах выборных начальников кажется ему существенным. Отдельные договоры крестьян с общинами о владении тем или другим участком земли он признает тождественными с общим наделением землею всех членов. Передел, произведенный одним помещиков в XVI веке, он считает доказательством, что с тех пор общинный быт не изменился до нашего времени, когда все почти крестьяне постоянно переделяют землю между собою. Наконец он волостелей и становщиков признает тождественными с нынешними окружными начальниками и становыми приставами: и те и другие назначены от правительства; ясное дело, что быт не изменился. Но таким способом можно доказать и неизменность управления: если волостели соответствовали окружным начальникам, то наместники, разумеется, то же, что нынешние губернаторы, дворские то же, что управляющие удельными конторами, а ключники и казначеи были не что иное, как древние министры финансов; последние, вследствие западного влияния, получили только иностранное имя. Где же тут перемена?»[137]

Дело только в том, что не менее остроумная характеристика — конечно с учетом необходимого изменения исходных методологических установок — приложима и к системе исследовательской работы самого Чичерина.

Рассмотрев описанную нами дискуссию, отметим: методы подбора и истолкования источников ни у кого из авторов полемических статей не связаны с сознательно-недобросовестным отношением к документу. Корень зла лежит гораздо глубже, — тем более выразительны напрашивающиеся выводы. Ленин, разоблачая реакционность российского либерализма, в то же время подчеркивает:

«Измена либералов революции, как мы не раз выясняли, состоит не в личных
сделках, не в личном предательстве, а в классовой политике корыстного примирения с реакцией, прямой и косвенной поддержки ее»[138].

Общий смысл этой характеристики применим и к нашему случаю: тут искаженное толкование документального материала конечно также обусловлено классовой ограниченностью исследователей.

Все выступавшие в ходе полемики корифеи помещичье-буржуазной историографии, различно трактуя детали дискуссионной темы, в смысле общих методологических установок занимали одни и те же идеалистические позиции: формальное всемогущество юридических норм заслонило в их сознании действительную обусловленность права породившими его производственными отношениями и ходом классовой борьбы.

[159]

«У политиков по профессии, у теоретиков государственного права, у юристов, занимающихся гражданским правом, — говорит Энгельс, имея в виду идеологов буржуазного государствоведения, — экономические отношения совсем исчезают из виду. Чтобы получить санкцию закона, экономические факты должны в каждом отдельном случае принять вид юридических отношений. При этом приходится, разумеется, считаться со всею системою уже существующего права. Вот почему юридическая форма кажется всем, экономическое содержание — ничем. Государственное и частное право рассматриваются как независимые области, которые имеют свое отдельное независимое развитие и которые должны и могут быть подвергаемы самостоятельной систематической разработке путем последовательного устранения всех внутренних противоречий»[139].

Нетрудно видеть, что именно таков и метод наших исследователей. Отсюда их неспособность вскрыть решающее звено в цепи рассматриваемых явлений — представить историю сельской общины в свете общей проблемы экономической диференциации крестьянства, показать ее* развитие на фоне классовой борьбы в феодально-крепостной период.

Ленин указывает предельно четкий марксистский подход к интересующей нас теме. Критикуя народнические построения, он, с своей стороны, на первый план выдвигает «вопрос о том, какие типы хозяйств складываются внутри общины, как развиваются эти типы, как складываются отношения между нанимающими рабочих и нанимающимися на черную работу, между зажиточными и бедными, между улучшающими хозяйство и вводящими усовершенствования в технике и разоряющимися, забрасывающими хозяйство, бегущими из деревни»[140].

Ленинская характеристика имеет в виду крестьянскую общину пореформенной, т. е. капиталистической России; бесспорным однако должен быть признан тот факт, что классовая диференциация крестьянства корнями своими углубляется далеко в феодально-крепостную эпоху. Маркс, рисуя процесс возникновения капиталистических фермеров, подчеркивает, что «мы можем проследить его шаг за шагом, так как это медленный процесс, прокатывающийся через многие столетия. Имущественные отношения среди самих крепостных, не говоря уже о существовавших рядом с ним и свободных мелких земельных собственников, были очень различны, а потому и эмансипация их совершилась при очень различных экономических условиях»[141].

Находящиеся в нашем распоряжении источники дают выразительную картину этого различия имущественных отношений и применительно к крестьянству феодально-крепостной России. В самом деле, через громадное большинство сохранившегося (и бывшего в распоряжении у участников разбираемой нами дискуссии) актового материала проходит отчетливо выступающее, общеизвестное разделение крестьянства XV—XVII вв. на «людей» «лутчих», «середних» и «молодших». Руководящую роль в общинном управлении играют первые — именно им и, чаще всего, только им предоставлена возможность быть избранными в старосты и целовальники, выступать в качестве представителей общины на суде и т. д.

«А в суде и у записки и у всяких дел у губных и у излюбленных судей, си-дети волостным лутчим крестьяном», «а без старосты и без лутчих людей волостелю и его тиуну суда не судити» — вот формулы, наиболее часто встречающиеся в жалованных, уставных или губных грамотах (вспомните также ссылку Беляева на соответствующую статью Судебника 1497 г.). Нечего и говорить, что указанное разделение — плод и показатель имущественного неравенства в крестьянской среде; в документах находим этому очень красноречивое подтверждение.

[160]

Царская власть неизменно предписывает старост и целовальников выбирать «из лутчих людей, которые б были душами прямы и животы прожиточны»[142], ибо заинтересована в том, чтобы иметь на данных ролях «человека добра и прожиточна, чтобы не вор был и не бражник»[143].

Как же ведут себя «добрые» и «прямодушные» люди в качестве официальных носителей общинной власти и экономически наиболее могущественных членов общины? В подходе к этому вопросу ярче всего выступает классовая ограниченность участников нашей дискуссии.

Чичерин вообще игнорирует факт какого бы то ни было расслоения среди крестьян, по крайней мере считает его для данного случая совершенно не относящимся к теме.

Беляев, а также К. Аксаков, на этот факт внимание обращают, но видят тут аргумент в пользу довольно неожиданного вывода. Заметим, в частности, что Беляев увязывает отмеченное деление крестьянства с экономическим неравенством в его среде. Касаясь раскладки крестьянских податей, он говорит, что писцы и дозорщики

«расписывали волости в сохи и выт и не по однем землям, но и по состоянию земледельцев, при чем зажиточнейших или лутчих людей (подчеркнуто мною. — И. М.) писали в одну кость, середних в другую и молодших или убеднейших (разрядка моя. — И. M.) в третью»[144].

Беляеву как будто бы должна быть ясна природа общинного самоуправления. Но в том-то и дело, что как раз такой, а не иной порядок вещей он считает единственно естественным. В его изображении исторического развития крестьянской общины[145] мы встречаем поэтому идиллическую картину патриархального быта, свойственного счастливому времени до того, как стала развиваться «болезнь крепостного состояния», — быта, к которому, очевидно, необходим возврат теперь, когда «начался перелом... к близкому и совершенному выздоровлению русского общества от этого отвратительного недуга»[146]. Нетрудно разобрать здесь прямое выполнение социального заказа «славянофильской» группировки: идеализацию быта Московской Руси XV — XVI вв. с его якобы патриархальными взаимоотношениями между помещиками и крестьянами — как средство борьбы против нарастающего крестьянского движения тревожной для помещиков современности. Особенно красноречив в данном случае К. Аксаков. Натолкнувшись, например, в уставной грамоте 1556 г. на обычную формулу:

«а в суде и у записки и у всяких дел, у губных старост и у излюбленных судей, сидети волостным лутчим крестьяном, а судные и обыскные списки и всякие дела губным старостам и излюбленным судьям и лучшим крестьяном велети писати диаком земским, перед собою»... и пр.[147]

— он авансом приходит в умиление:

«очевидно, что лицо мало имело влияния, произвола не было; сверх того... нравственное значение суда спасалось участием, присутствием народа»[148].

[161]

А у Лешкова отчетливо проступает классовый смысл оценки чрезвычайно привлекательной в глазах помещиков «патриархальности» крестьянского уклада былых времен. Общинный строй, как он думает, потому и необходимо укреплять, что

«во избежание неудобств, которые могли произойти для общества от безграничного начала — вольному воля, общины также старались об упорядочении личной свободы... Деятельность охранительная составляла даже главную задачу общины. Узаконяя начало личного труда, община должна была осторожно действовать на произведение богатства, зависящее от усилий личных; но, требуя круговой поруки для общественной жизни, она должна была настоятельно вести членов к борьбе против стихий, равно как и против человеческого произвола, с целью обеспечить и охранить богатство, жизнь, здоровье и вообще благосостояние своего населения»[149].

Что за призрачностью «благотворно-охранительной» роли общины крылись факты жестокого подавления и эксплоатации деревенских низов — этого помещичьи историки не замечают. Вот вам ускользнувшая от их внимания документальная иллюстрация на тему об «отсутствии произвола» в общине. Так например в XVII в. в Чердыни, после того как была произведена разверстка податей,

«многие лутчие крестьяне, заговором, родом и племянем и семьями, по воеводским подписным челобитным, отписывались от середних и от молотчих людей сошным писмом, по станом, в мелкие выти дворами ж, а не по данному окладу, и перед середними и молотчими людми в тягле живут в великой лготе, а середним де и молотчим людем перед ними стало тяжело, не в мочь, и оплачивая их обнищали и одолжали великими долги; а денежным всяким доходом и Сибирским отпуском в сборе чинится смута и мотчанье». Вмешательство правительственной власти сначала ни к чему не приводит. Царской грамоты «не многие люди не послушали и учинились сильны, а воевод подкупили, и от их де насилства многие посадские люди и уездные крестьяне разбрелись врознь, а те де сильные люди живут во лготе»[150].

Недаром в целом ряде грамот и наказов мы встречаем правительственную или помещичью директиву о необходимости назначаемому государственной или вотчинной властью администратору следить за тем, чтобы

«сильные прожиточные и семьянистые люди, воровством и заговором, пашен своих участков с собя не сбавливали, и на молодчих людей не накладывали и лишних денег мимо указу никаких не сбирали и сами тем не корыстовались, а молод-чим крестьяном в том лишних налогов не чинили»[151].

Мы подошли таким образом к окончательному итогу.

Ясно, что только учет фактов экономического расслоения и обостренной классовой борьбы в среде крестьянства докапиталистической деревни, как стержневого фактора для выяснения внутренней организации и истории крестьянской общины, позволил бы стать на правильный путь решения дискуссионной проблемы.

Участники полемики совершенно игнорировали экономическую и классовую первооснову и в вопросах взаимоотношения общины в целом, как организации эксплоатируемых низов с носителями феодально-помещичьего суверенитета. Своеобразный процесс развития от родового строя к

[162]

«измененной, территориальной форме общинного устройства»[152] — картина перерождения общины как социального института с немалым грузом пережитков доклассовой старины в организацию, приспособленную для подавления крестьянских масс феодально-крепостническим государством в обстановке сложившегося классового общества, — словом тот круг стержневых проблем, который впервые получил развернутое методологическое обоснование (как известно, на ином фактическом материале) в работах Маркса и Энгельса[153] и который может быть правильно разрешен только на основе марксистско-ленинского учения об общественно-экономических формациях, естественно не нашел отражения на страницах интересующих нас дискуссионных статей, нисколько не привлек к себе внимания их авторов. Отсюда выдвинутые вопросы по существу остались открытыми, каждая концепция содержала внутри себя ряд противоречий, а полемические приемы столкнувшихся в данном случае противников не столько способствовали раскрытию сути дела, сколько наглядным образом продемонстрировали различные, довольно примитивные способы «принуждения» источника в интересах предвзятой политической установки.

Опубл.: Морозов И. Актовый материал на службе помещичье-буржуазной историографии (спор 1856 г. о сельской общине в России) // Проблемы источниковедения. Сборник первый. ОГИЗ Государственное социально-экономическое издательство ленинградское отделение. Москва – Ленинград, 1933. С. 130–162.

материал размещен 15.05.2006

[1] Воспоминания Б. Н. Чичерина, Москва сороковых годов. Вступительная статья и примечания С. В. Бахрушина. М. 1929, стр. 122.

[2] Ст. «Историческое развитие сельской общины в России», «Русский вестник» 1856. кн. I; перепечатано в кн. «Опыты по истории русского права», 1858, стр. 57.

[3] Воспоминания Чичерина, стр. 173.

[4] Воспоминания Чичерина, стр. 263.

[5] «Русская беседа», 1856, кн. I; отдельный оттиск, стр. 46—47.

[6] Письмо от 22 марта 1973 г. «Летописи марксизма». 1930, II (XII), стр. 57.

[7] Ленин, По поводу юбилея. Соч., т. XV, стр. 93. Здесь и ниже ссылки на 3-е изд.

[8] Там же, стр. 96.

[9] Там же, стр. 143 (ст. «Крестьянская реформа» и пролетарски-крестьянская революция»).

[10] Ленин, О государстве. Лекция в Свердловском университете, Соч., т. XXIV, стр. 373.

[11] Таково заглавие одной из статей Б. Н. Чичерина, помещенной без подписи автора в «Голосах из России», ч. IV, Лондон, 1858.

[12] П. С. 3. Собрание II, т. XXXI, отд. I, стр. 132.

[13] Письмо К. Д. Кавелина М. П. Погодину от 17 марта 1856 г. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XIV, стр. 210.

[14] Письмо К. Д. Кавелина М. П. Погодину от 3 ноября 1955 г. Там же, т. XIV. стр. 202.

[15] Записки С. М. Соловьева. Изд. «Прометей», стр. 172.

[16] Б. Чичерин. Из моих воспоминаний. «Русский архив», 1890. кн. I, стр. 524.

[17] «Общественное мнение расправляет все более и более крылья. Нельзя и узнать
более этого караван-сарая солдатизма, палок и невежества... Если лет пять-шесть так продлится, общественное мнение — могучее и просвещенное — сложится, и позор недавнего еще безголовья хоть немного изгладится» (Из письма К. Д. Кавелина М. П. Погодину от 17 марта 1856 г. из Петербурга. См.: Барсуков, Жизнь и труды Погодина, т. XIV, сто. 210. Об аналогичных настроениях в Москве см. Записки А. Кошелева. Берлин, 1884, стр. 93—94).

[18] Особенно после царских рескриптов на имя виленского и петербургского генерал-губернаторов Назимова и Игнатьева 20 ноября и 6 декабря 1857 г., предоставлявших помещичьей общественности возможность приступить к разработке проектов крестьянского «освобождения».

[19] Докладная записка M. H. Каткова министру народного просвещения от 29 мая 1855 г. с проектом предполагаемого к изданию журнала. См.: Барсуков, Жизнь и труды Погодина, т. XIV, стр. 260.

[20] Письмо попечителя Московского учебного округа В. И. Назимова министру народного просвещения 6 декабря 1855 г. Там же, т. XIV, стр. 333. Детали истории возникновения обоих журналов даны — помимо Барсукова — в работе Н. Колюпанова «Биография А. И. Кошелева», т. II, 1892, гл. IV, и в воспоминаниях Б. Н. Чичерина «Москва 40-х годов».

[21] Ленин, Крестьянская реформа и пролетарски-крестьянская революция. Соч., т. XV, стр. 144.

[22] Ст. «О настоящем и будущем положении помещичьих крестьян», «Атеней», 1858, № 8, стр. 486. Еще раньше Чичерин развил этот взгляд в ст. «О крепостном состоянии», помещенной без подписи автора в

«Голосах из России». Вып. I, ч. 2, 1856, стр. 131.

[23] Ст. «О новых условиях сельского быта». «Современник», 1858, № 2. Полн. собр. соч., 1906, т. IV, стр. 54—55.

[24] «О крепостном состоянии», стр. 136. Та же мысль повторена в ст. «О настоящем и будущем положении помещичьих крестьян», стр. 491.

[25] Ленин, Соч., т. XV, стр. 143.

[26] Ст. «О крепостном состоянии», стр. 212.

[27] Ст. «Современные задачи русской жизни», стр. 105.

[28] Там же, стр. 128—129.

[29] Предисловие к кн. «Очерки Англии и Франции», 1858, стр. XI—XII.

[30] Н.А. Тучкова-Огарева, Воспоминания. Л., 1929, стр. 227.

[31] Герцен, Былое и думы. Полн. собр. соч. под ред. М. Лемке, т. XIII, стр. 227. Отд. изд. со вступительной статьей и комментариями Л. Каменева., т. I, 1931, стр. 517.

[32] См. известное «Письмо к издателю «Колокола», ноябрь 1858. Перепечатано в кн. «Несколько современных вопросов», стр. 14. О встрече Герцена и Чичерина в Лондоне в 1858 г. см, также в 3-й части мемуаров Чичерина «Путешествие за границу» (Пред. В. И. Невского, М., 1932).

[33] Выражение взято из вступит. лекции Б. Н. Чичерина по государственному праву 28 октября 1861. См.: «Несколько современных вопросов», стр. 27.

[34] Воспоминания Б. Н. Чичерина, «Московский университет», стр. 22.

[35] Подчеркиваем: основное; во второстепенных деталях могли конечно быть не которые расхождения, например между Чичериным и Кавелиным.

[36] Ст. «Константин Сергеевич Аксаков» — «Колокол» 15 января 1861. Полн. собр. соч. под ред. М. К. Лемке,

т. XI, стр. 11. Включена затем в текст «Былого и дум», там же, т. XIII, стр. 154—155. Отд. изд. 1931 г., т. I.

стр. 463.

[37] Нужно иметь в виду, что «западничество» в целом конечно никак не исчерпывается только помещичье-буржуазной идеологией. Уже на первом этапе оформления «западничества» (т. е. в средине 40-х гг. XIX в.) в его составе наряду с выразителями тенденций «прусского» пути развития капитализма выступают будущие идеологи революционно-демократической ломки феодально-крепостного режима (Бакунин, Белинский, Герцен, Огарев), а среди представителей его правого крыла фигурируют не только вступившие на путь буржуазного перерождения помещики, но и буржуа в чистом вида (В. Боткин). Но для нас в данном случае важно отметить те черты «западничества», которые остались ему присущи и в 50-гг., после отхода радикально настроенных элементов.

[38] М. Н. Покровский, Русская история в самом сжатом очерке, чч. I и II, 1931, стр. 266.

[39] Соч. Ю. Ф. Самарина. М, 1878, т. II, стр. 17—136.

[40] См. в особенности стр. 19—20 и 65—66.

[41] Известное письмо И. В. Киреевского к М. П. Погодину (март — апрель 1848). Полн. собр. соч. И. В. Киреевского. Изд. под ред. М. Гершензона, т. II, стр. 249.

[42] См. газету «Русь», изд. И. Аксаковым, 1881, № 26—28.

[43] Ленин, Соч., т. XV, стр. 143. Подробнее об этом см. в статье M. H. Покровского «Чернышевский и крестьянское движение конца 1850 годов» («Историк-марксист». X, 1928, стр. 3—12).

[44] Там же, стр. 143.

[45] Мы не даем их детальной характеристики, поскольку эта сторона темы уже по лучила освещение в марксистской литературе. См. соответствующие статьи Н. Рубинштейна и П. Соловьева в сб. «Русская

историческая литература в классовом освещении», т. I, под ред. и с предисловием М. Н. Покровского. М. 1927.

[46] А. И. Кошелев. По поводу журнальных статей о замене обязанной работы наемного и о поземельной общинной собственности, «Русская беседа», 1857, кн. IV, стр. 127.

[47] А. И. Бутовский, Общинное владение и собственность, «Русский вестник». 1858, т. 16, стр. 5.

[48] Ленин, Развитие капитализма в России. Соч., т. III, стр. 248.

[49] Там же, стр. 346—347.

[50] Там же, стр. 149.

[51] Ст. «О крепостном состоянии», стр. 213. То же в более осторожной форме повторено в ст. «О настоящем и будущем положении помещичьих крестьян», стр. 494—495.

[52] Ст. Чичерина «О крепостном состоянии», стр. 187.

[53] Ст. «О настоящем и будущем положении помещичьих крестьян», стр. 518.

[54] Там же, стр. 520.

[55] Классовое лицо этого любопытного журнала до сих пор детально в исторический литературе не обследовано. Кроме двух-трех страниц в «Русской фабрике» Тугана-Барановского (1926, т. I, ч. 2, гл. V) и буквально нескольких строк в «Истории экономических идей в России» В. В. Святловского мы затрудняемся указать какой-либо специально посвященный ему материал.

[56] И. В. Вернадский, Туман в крестьянском деле, «Указатель политико-экономический», 1859, вып. 27, стр. 616.

[57] Ст. «Община—богадельня», «Указатель политико-экономический», 1859, вып. 18, стр. 408.

[58] И. В. Вернадский, Против чего мы вооружаемся и чего мы желаем. «Экономический указатель», 1858. вып. 14, стр. 290.

[59] Ленин, Новая аграрная политика. Соч., т. XII, стр. 136.

[60] См. например ст. помещика Александра Савельева «Замечания о преимуществе поземельной собственности пред общинным владением». «Экономический указатель», 1857, вып. 49, стр. 1158—1159.

[61] «Экономический указатель», 1858, вып. 7, стр. 142.

[62] Ленин, Новая аграрная программа. Соч., т. XII, стр. 135.

[63] Там же.

[64] А. Кошелев, Общинное поземельное владение. «Сельское благоустройство», 1858, № 8, стр. 147.

[65] Ю. Ф. Самарин, Поземельная собственность и общинное владение. Соч., т. III. стр. 132—133. Аргументация Самарина тем более убедительна, что он, вообще говоря, не закрывает глаз на «существенные неудобства» и «внутренние противоречия» общинного землевладения, считая, что «эта форма не может быть вековечною, а должна измениться путем свободного развития» (там же, стр. 169).

Но на данном этапе и для него община — экономически целесообразна.

[66] «Общинное поземельное владение». «Сельское благоустройство», 1858, № 8.

[67] Герцен, Былое и думы. Соч., т. XIII, стр. 142. Отд. изд. 1931 г., т. I, стр.449.

[68] «О сельской общине». Ответное письмо приятелю. Писано около 1849 г. Напечатано впервые в «Русском архиве», 1884, кн. 4; см. также соч., т. III, стр. 462—463.

[69] Ю. Самарин, О поземельном общинном владении (письмо к издателю). «Сельское благоустройство», 1858, кн. 1; соч., т. III, стр. 12.

[70] Ю. Ф. Самарин, Что выгоднее: общинное мирское владение землею или личное? Соч., т. II, стр. 163.

[71] Подробнее об этом см. в статье Кретова, «Н. Г. Чернышевский о крестьянской поземельной общине» («Историк-марксист», XIV, 1929, стр. 117—135).

[72] Письмо от 1 октября 1858 г. Цит. по кн. Колюпанова, стр. 389.

[73] Ст. «По поводу журнальных статей о замене обязанной работы наемною и о поземельной общинной собственности.» «Русская беседа», 1867, IV, 170—171.

[74] Ст. «Критика философских предубеждений против общинного землевладения» «Современник», 1858, XII, 577, прим.

[75] См. в особенности предисловие к книге Чичерина «Очерки Англии и Франции», М. 1858. По этому поводу Н. Г. Чернышевский заклеймил якобы беспристрастного в своих публицистических высказываниях автора, предрекая, что он «будет философскими построениями доказывать историческую необходимость каждого предписания земской полиции сообразно теории беспристрастия» (см. ст. «Г. Чичерин как публицист». Собр. соч., 1906, т. IV, стр. 476).

[76] Ст. «Холопы и крестьяне в России до XVI века». См. «Опыты», стр. 143.

[77] См. гл. «Как и кем писалась русская история до марксистов» в кн. «Русская история в самом сжатом очерке», чч. 1 и 2. М.—Л., 1931; «Борьба классов и русская историческая литература», изд. «Прибой», 1923; статьи в сб. «Марксизм и особенности исторического развития России», изд. «Прибой», 1925, и предисловие к сб. «Русская историческая литература в классовом освещении», т. I, M. 1927.

[78] Ст. «Еще о сельской общине», «Опыты», стр. 93.

[79] Ст. «Обзор исторического развития сельской общины в России». «Опыты», стр. 9.

[80] Там же, стр. 26.

[81] Ст. «Холопы и крестьяне в России до XVI века». См. «Опыты», стр. 174.

[82] Черновая неоконченная рукопись, относящаяся вероятно к 1850 г. См. Полн. собр.
соч. К. С. Аксакова. Под ред. И. С. Аксакова. М. 1889, т. I, стр. 21—22.

[83] Там же, стр. 473. Ст. «По поводу «Белевской Вивлиофики», изданной Н. А. Елагиным».

[84] Воспоминания Чичерина, стр. 72.

[85] Подчеркиваем: в данном случае. Известно, что вообще они помимо документального материала довольно широко пользовались также данными фольклора. См. хотя бы «Песни, собранные П. В. Киреевским». Изданы уже после смерти собирателя в 10 выпусках в 1860—1874 гг.

[86] Ст. Общинный быт древней России. «Журнал Министерства народного просвещения», август 1856, стр. 93—94.

[87] В дальнейшем мы рассматриваем следующие полемические статьи: Б. Н. Чичерин, Обзор исторического развития сельской общины в России, «Русский вестник», 1856, №№ 3 и 4, стр. 373—396 и 578—602 (перепечатано в кн. «Опыты по истории русского права», М. 1858, стр. 1—58). И. Д. Беляев, Обзор исторического развития сельской общины в России, Соч. Б. Чичерина, «Русская беседа» 1856, кн. I, стр. 100—146. Б. Н. Чичерин, Еще о сельской общине (ответ г. Беляеву), «Русский вестник», 1856, №№ 3 и 4, стр. 773—794 и 129—167, перепечатано в «Опытах», стр. 59—141. И. Д. Беляев, Еще о сельской общине (на ответ г. Чичерина, помещенный в «Русском вестнике»), «Русская беседа», 1856, кн. II, стр. 114—141. Для упрощения мы будем указывать в сносках только порядковый номер статьи, сообразно данному перечню, отмечая страницы для статей Чичерина — по «Опытам», для статей Беляева — по их отдельному оттиску, М. 1856. С. Соловьев, Спор о сельской общине, «Русский вестник», 1856, т. VI. Н. В. Калачов. Областные учреждения России в XVII веке, соч. Б. Чичерина, «Архив исторических и практических сведений, относящихся до России», изд. Н. Калачовым, кн. III, Спб. 1859.

[88] Акты юридические, № 23, стр. 54, 56.

[89] Акты юридические, № 26. Там же, № 23, стр. 57: «отца своего статки».

[90] Там же, № 23, стр. 55.

[91] Там же, № 23, стр. 55—56.

[92] Там же, № 175. стр. 11.

[93] Там же, № 23, стр. 54, 56. 57.

[94] Чичерин, ст. I, стр. 21—22.

[95] Ст. I, стр. 18-19.

[96] Ст. II, стр. 101.

[97] Там же, стр. 102.

[98] Акты юридические, см. также стр. 55, 56, 57, 66.

[99] Там же, стр. 102—103.

[100] Ст. I, стр. 17.

[101] Акты юридические, № 154, ст. I. стр. 13—14.

[102] Ст. II. стр. 107—108.

[103] Ст. I, стр. 12.

[104] -См. Акты юридические, №№ 3, 6, 7, 11, 20 23, 26, описание Гос. архива старых дел, стр. 201 и сл., 222 и сл. В последней тягается один только сотник своим лицом, а не «во всех крестьян место» (прим. Чичерина), ст. II, стр. 106—107.

[105] Акты исторические, т. I, № 299.

[106] Ст. I, стр. 14.

[107] Акты юридические № 14. Описание Государственного архива старых дел, стр. 205 (прим. Чичерина).

[108] Ст. II, стр. 111.

[109] Акты Археографической экспедиции, т. I. № 13 (прим. Чичерина).

[110] Акты Археографической экспедиции, т. I, № 221. В грамоте под № 258 постановляется это ограничение (прим. Чичерина). Там же, стр. 112.

[111] Там же, стр. 112—113.

[112] Ст. I, стр. 13.

[113] Ст. II, стр. 106.

[114] Акты юридические, № 20.

[115] Там же, № 23.

[116] Там же, № 6.

[117] Там же, № 175. См. также № 187 (прим. Чичерина, цитирующего документ" № 175).

[118] Ст. I, стр. 19–20.

[119] Ст. I, стр. 17—18.

[120] Ст. II, стр. 97—98.

[121] Ст. II, стр. 18.

[122] Стр. 299.

[123] Там же.

[124] Там же.

[125] «Архив исторических и практических сведений, относящихся до России», изд.
Н. Калачовым. Кн. III. 1859, Отдел критики, стр. 52—53.

[126] Предисловие к «Опытам», стр. VIII.

[127] Статья и редакционные добавления к ней помещены в «Русской беседе», 1857,
кн. III, отд. «Науки», стр. 1—64.

[128] Там же, стр. 1 и 2.

[129] Там же, стр. 25.

[130] Там же, стр. 62—63.

[131] Барсуков. Жизнь и труды Погодина, т. XV, стр. 170. Письмо профессора Киевской духовной академии В. Ф. Певницкого к ризничему Московской синодальной библиотеки архимандриту Савве.

[132] Ст. I, стр. 24—25.

[133] Ст. I, стр. 15—17.

[134] Классовая основа философских предпосылок этого спора дана в упомянутых выше статьях Рубинштейна и Соловьева. Фактические детали, преподнесенные в реакционно-идеалистическом освещении, дает цитированная работа Н. Колюпанова. Там, в прим. на стр. 268, перечислены главные относящиеся к вопросу журнальные статьи.

[135] «Русская беседа», 1856, кн. I, стр. III—IV.

[136] Ср. ст. II, стр. 115—117.

[137] Ст. II, стр. 117—118.

[138] Ленин, Дума и утверждение бюджета. Соч., т. XI, стр. 135.

[139] Людвиг Фейербах. Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 673.

[140] Ленин, Аграрный вопрос в России к концу XIX века. Соч., т. XII, стр. 234

[141] «Капитал», 1930, т. I, гл. 24, стр. 596.

[142] Наказ Новгородского государства бояр и воевод Якова Делагарди и кн. Ивана Одоевского приказчику Нехорошему Вельяшеву об управлении Обонежскими дворцовыми волостями. 1612. XI. 22; дополнение к Актам историческим, т. I, № 167.

[143] Царская грамота в Суздаль 1642. VII, 20. А. А. Э., т. III. № 313.

[144] «Крестьяне на Руси». Исследование о постепенном изменении значения крестьян
в русском обществе. М. 1860, стр. 72.

[145] Развернутый показ темы дан Беляевым уже несколько позднее интересующей нас
дискуссии на страницах книги «Крестьяне на Руси».

[146] «Крестьяне на Руси», стр. 324 и 326.

[147] Акты исторические, т. I, № 165.

[148] О состоянии крестьян в древней России» (черновая рукопись, писанная, по мнению И. С. Аксакова, между 1852 и 1856 гг. в разные сроки). Полн. собр. соч. К. С. Аксакова, т. I, M 1889, стр 450.

[149] Указ. ст. стр. 254—261.

[150] Царская грамота 1646, III, 31, А. А. Э. т. IV, № 6. Нужно учесть своеобразие наших источников, играющее в данном случае важную роль. Официальный актовый материал мог отразить лишь немногие, наиболее вопиющие случаи злоупотреблений, когда дело кончалось вмешательством высшей власти. Факты произвола, столь же разорительного для крестьянских низов, но не так непосредственно бьющие по карману казны, имели все шансы пройти мимо царских грамот.

[151] Дополнение к Актам историческим, т. I, № 167, 1612, XI, 22.

[152] Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства. ИМЭЛ, 1932. стр. 171.

[153] См. статью о «Марксе». Как известно, Маркс и Энгельс в своих работах и пере
писке не раз фиксировали внимание и на вопросах, связанных с русской земельной общиной, определяя условия, в которых она возникла, анализируя присущую ей внутреннюю структуру, выясняя наконец ее роль на разных этапах исторического развития и в частности ее судьбы после реформы 1861 г. Приводим в хронологическом порядке перечень высказываний их на эти темы: 1) Письмо Маркса к Энгельсу от 14 марта 1868 г. (Соч., т. XXIV, стр. 28); 2) Письмо Энгельса к Марксу от 2 июля 1868 г. (там же, стр. 72); 3) Письмо Маркса к Энгельсу от 7 ноября 1868 г. (там же, стр. 126—127); 4) Письмо Маркса к Кугельману от 17 февраля 1870 г. (Маркс — «Письма к Кугельману». 1920, стр. 81—83); 5) Энгельс — «О социальном развитии России» (статья в «Volksstaat». 1875; Ф. Энгельс — «Статьи 1871—1875 гг.». 1919, стр. 55—72); 6) Энгельс — «Анти-Дюринг», 1878 (Соч., т. XIV, стр. 183, 370, 384); 7) Энгельс — «Европейские рабочие в 1877 г. («Борьба классов», 1931, № 6, стр. 144 —146; 8) Письмо Маркса к В. Засулич от 8 марта 1881 г. и черновики к нему («Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», 1928, кн. I, стр. 270—286); 9) Письма Энгельса к Николаю — ону от 23 апреля 1885 г., от 29 октября 1891 г., от 15 марта 1892 г., от
18 июня 1892 г., от 24 февраля 1893 г. («Летописи марксизма», 1930, III [XIII], стр. 73—74, 114—116, 119—122. 129—133, 144—147); 10) Ф. Энгельс —«Может ли Европа разоружиться», 1893 г. (Сб. «Группа «Освобождение труда». 1925, № 4, стр. 350—356); 11) Письмо Энгельса к Николаю — ону от 17 октября 1893 г. («Летописи марксизма», 1930, III [XIII], стр. 150—152); 12) Энгельс — «О социальном развитии России». Послесловие 1894 г. («Статьи 1871—1875 гг.», 1919, стр. 72—87).

Перечень составлен на основе материалов подготовляемого Историко-археографическим институтом к печати сборника: «К. Маркс и Ф. Энгельс о России».

(3.3 печатных листов в этом тексте)

Размещено: 01.01.2000
Автор: Морозов И.
Размер: 150.23 Kb
постоянный адрес:
© Морозов И.
© Открытый текст (Нижегородское отделение Российского общества историков – архивистов)
Копирование материала – только с разрешения редакции