ТРУДЫ ИСТОРИКО-АРХЕОГРАФИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА

АКАДЕМИИ НАУК СССР

ТОМ IX

 

ПРОБЛЕМЫ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ

 

СБОРНИК ПЕРВЫЙ

 

ОГИЗ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

МОСКВА 1933 ЛЕНИНГРАД

 

[85]

   Фальшивый исторический документ в виде подделки, подлога и фальсификата был одним из действенных орудий русского абсолютизма для идеологического обоснования своего существования, а для духовных и светских феодалов, позднее — помещиков, — для обеспечения своего классового господства. Фальшивка нужна была русскому духовенству и дворянству также и для аргументации прав, подчас довольно сомнительных, на тс или другие их земельные владения.

   Отношение дворянской и буржуазной историографии к подложным и поддельным историческим документам не было одинаковым: оно изменялось в зависимости от классовой заинтересованности русского дворянства и буржуазии в охранении или, наоборот, отрицании исторического значения того или иного документа.

   С такой точки зрения может быть проведена аналогия отношения к: фальшивому документу русских историков с западно-европейскими. Специальной отраслью исторического знания, изучавшей подлинный документ в его отличиях от подложных и фальсифицированных, является, как известно, дипломатика. Западно-европейская дипломатика родилась как ударное орудие гуманистически настроенной буржуазии для разрушения основ феодального общества. Общеизвестны работы Франческо Петрарки по разоблачению мнимых привилегий Юлия Цезаря и Нерона,1 Лоренцо Валлы о подделке «дара» Константина, которым папство в течение веков обосновывало свою власть и свое исключительное положение.2 Подымающаяся буржуазия обрушилась резкими ударами на систему фальсификаций, созданную церковью и феодалами, завершив свое нападение созданием многотомного разоблачения «благочестивых фальшивок» — Ecclesiastica historia».3

   Задачей церкви и дворянства явилось отражение бурного натиска буржуазии на жизненные основы их существования. То, что можно было спасти после раскрытия множества фальшивок, и принялась спасать церковно-дворянская ученость, выдвинувшая своих вождей-дипломатистов: кардинала Барония, монахов Папенброка и Мабильона и дворян Дюканжа и Монфокона. Большая эрудиция этих авторов, выработка ими ряда четких формальных методов изучения «истинных и ложных» дипломов надолго обеспечили за ними славу создателей «объективной» и «бесклассовой» исторической науки — дипломатики.

 

[86]

   Но ученые болландисты и бенедиктинцы, работавшие в эпоху расцвета абсолютизма при Людовике XIV, уже подбором своей тематики, изданием источников, которые они защищали, и критикой документов, которые они разоблачали, — всем этим точно определяли свои классовые позиции. Основная тематика и главная задача ученых монахов и дворян заключалась в создании грандиозного собрания «Acta sanctorum», очищенного от слишком очевидно сомнительных и подвергшихся критическому обстрелу гуманистов источников по истории католической церкви. «Объективная» наука, породившая «Acta sanctorum», журнал «Acta bollandica», издающийся и поныне, и другие документации, вышедшие из этих кругов, направлены к поддержанию устоев католической церкви, а имеющиеся здесь разоблачения фальшивых дипломов феодалов далекого прошлого были одним из способов защиты королевского абсолютизма. Абсолютизм, политически разбив крупных феодалов, был кровно заинтересован в окончательной дискредитации былого политического могущества сеньоральной среды. И перо ученых монахов и дворян-источниковедов «объективно», т. е. в полном согласии с волей короля, раскрывает фальсификацию ряда торжественных дипломов, обосновывавших седой древностью политическую независимость отдельных феодалов.

   Таким образом церковно-дворянское источниковедение XVI — XVII вв. на Западе умело быть и было не академически беззубой, а политически заостренной отраслью исторического знания, имевшей свое четко выявленное классовое лицо.

   Вследствие своеобразия русского исторического процесса в связи с задержкой феодально-крепостнических отношений до второй половины XIX в. в России борьба с фальшивым историческим документом началась очень своеобразно, позднее широко развернулась только в дворянской историографии и проходила под знаком защиты самодержавия и укрепления дворянских привилегий и имущественных прав.

   В XIX в., в пору окончательной победы промышленного капитализма, в Западной Европе окончательно слагается на смену старому церковно-дворянскому источниковедению источниковедение буржуазное со своей специальной частью — дипломатикой. Эта буржуазная дипломатика в работах Th. Sieckel, Ficker, Bresslau, F. Leist, Posse, Giry и др. отходит от примитивной дипломатики болландистов и бенедиктинцев как науки — «ars discernendi diplomata vera ас falsa». Новые задачи, стоящие перед буржуазной дипломатикой, так определяются одним из ее представителей: «Теперь однако наука о документах значительно переросла задачу различать истинные и подложные документы; она стремится установить общие условия возникновения как настоящих, так и поддельных документов, благодаря чему прежде всего становится возможным их правильное исчерпывающее применение в историческом и юридическом отношении. Она пользуется при этом кроме тех критериев, которые даются ей историей, историей права и языкознанием, еще и точными признаками, получаемыми из внешней и внутренней формы документа, работа над которым составляет ее особую задачу и требует особых дипломатических методов».1

   Таким образом буржуазная дипломатика, изощряя и совершенствуя формальные методы внешней интерпретации документов, главное внимание переносит на интерпретацию внутреннего содержания источников и прослеживает «общие условия» образования тех или иных формуляров актов. Исключительный интерес к выявлению подложных документов, быв-

 

[87]

ший главной целью старой, церковно-дворянской дипломатики, у новобуржуазных дипломатистов XIX — XX вв. сильно падает.

   Русское буржуазное источниковедение, слагавшееся под идейным руководством западно-европейского, также не обнаруживало особого интереса к фальшивому историческому документу и специальной борьбы с ним не вело.

   Задача настоящего очерка состоит в выявлении некоторых типических конкретных иллюстраций отношения главным образом дворянской и в меньшей степени буржуазной русской историографии к фальшивому историческому документу Московской Руси XVI—XVII вв. на фактах, уже известных в исторической литературе, но нигде не собранных вместе. Раскрытию и показу фабрикации фальшивых исторических документов на территории колоний царской России, как-то в Грузии, на Украине и т. д., совсем еще не изученных историками, мы предполагаем посвятить самостоятельную работу.

I

 

   Первые встречи русских историков с фальшивыми историческими документами произошли в XVIII в., в период, когда только начинала слагаться русская дворянская историография.

   Молодая дворянская историческая наука на протяжении всего XVIII в. находилась в особо специфических условиях, затруднявших для историка, — даже при наличии желания с его стороны, — борьбу с фальшивым историческим документом, а в большинстве случаев делавших эту борьбу и прямо невозможной. Так «в 1749 — 1750 гг. произведен был разбор бумаг бывшей походной канцелярии кн. Меньшикова, и сенатским определением положено: те из них, «которые подлежат тайне, отдать в кабинет, а другие, приличные к сочинению истории, в десианс-академию». Таким образом далеко не всякий факт был «приличен к сочинению истории». Сомневаться в том, что апостол Андрей крестил славян, было неприлично: это значило, как довелось узнать Татищеву, «опровергать православную веру и закон». Производить русских не от Руса, а от норманнов, было неприлично: это значило представлять русских «подлым народом» и «опускать случай к похвале славянского народа». Даже просто опубликовать летопись оказывалось неприличным, потому что «находится не малое число в оной летописи лжебасней, чудес и церковных вещей, которые никакого имоверства не только недостойны, но и противны регламенту академическому, в котором именно запрещается академикам и профессорам мешаться в дела, касающиеся до закона». Даже в занятиях родословными могли оказаться такие же затруднения: могло оказаться, что «некоторые роды по прямой линии от Рюрика происходят», а с другой стороны приходилось «высочайшую фамилию простою дворянскою (Кобылины) писать», и исследователь... попадал в область государственной тайны. Конечно обстоятельства менялись в течение века; нужна была огласка, скандал, чтобы сделать ученое мнение подозрительным; но при малейшем недоброжелательстве к исследователю такое обвинение всегда могло возникнуть. Эта атмосфера у людей практических должна создать привычку приноравливаться, предупреждать возможность нападения, приспособляясь к официальной догме: так и Татищев поступился своими сомнениями по поводу апостола Андрея, и Миллер — своими доказательствами норманнства Руси».

   Однако уже в среде первых дворянских историков, трусливых и приспособлявшихся к догмам официальной идеологии, можно видеть два направ-

 

[88]

ления в отношении к фальшивому историческому документу. Первое направление безусловных защитников крепостничества и бардов самодержавия будет длительное время зачислять ряд фальшивок в число «устоев», подлежащих бесспорной охране от всякого критического к ним отношения. Другое направление объединяет историков, сомневавшихся там, где сомневаться было возможно без нанесения ущерба «устоям». Оба эти направления, наметившись в XVIII в., окрепнут и отольются в целостные системы защиты или осторожно трусливого разоблачения фальшивых исторических источников в XIX в. в дворянской по преимуществу историографии.

   Эта двойственность отношения объясняется в значительной мере неоднородностью самого дворянства. Вельможное и многопоместное дворянство, стоявшее сомкнутыми рядами у престола и управлявшее страной, поддерживало в науке наиболее реакционных писателей, замалчивавших или бравших под своеобразную защиту историческую фальшивку, на которой держались традиции самодержавия и могущество дворянства. Поколение первых защитников документов сомнительной достоверности — Г. Миллер, кн. Щербатов, Спиридов и Ломоносов — еще наивно путаются в родословных, принимают легенды о «выездах из немец» без критической настороженности. Способ защиты сомнительных документов пока еще очень прост, он сводится либо к умолчанию, либо к догматическим утверждениям без особых доказательств непреложной достоверности такого рода документов.1 Более поздний представитель этого реакционного направления дворянской историографии, писавший в 80-х гг. XIX в., — Александр Барсуков не только выступил с восхвалением замалчивания фальшивок, но и стал полемизировать с теми, кто вскрывал подделки и подлоги.2 Барсуков заявлял, что «наши родословные издревле имели все качества актов юридических. Они вызваны были не самостоятельным развитием понятий о дворянском достоинстве и чести, а правительственными распоряжениями, всем распорядком службы в Московском государстве».3 Достоверность родословных бесспорна, там же, где имелись указания историков на подложность, А. Барсуков доказывает ошибочность такого рода доказательств.4 По вопросу же о пресловутых Прусе и Августе-кесаре, от которых якобы происходили Рюриковичи и Романовы, А. Барсуков занимает подлинно холопскую позицию. Он заявляет всем историкам, покушающимся подойти критически к такого рода легендам: «Нет! не тревожьте напрасно праха вековой легенды; не относитесь к ней надменно. По вещему слову поэта, она...

. . . Обломок

Давней правды. Храм упал,

А руин его — потомок

Языка  не  разгадал.

 

   И в пору ли предпринимать анализ легенд, когда мы не можем еще справиться с материалом достоверным, не подлежащим ни малейшему спору и сомнению».5

 

[89]

   Другое направление дворянской историографии, антагонистическое родовой, старой аристократии, проявило известный интерес к делу разоблачения фальшивых аргументов, на которых держалась родословная спесь старинной знати. Рупором этой группы в исторической науке XVIII в, явились В. Н. Татищев и Ф. Эмин.

   В. Н. Татищев, один из первых русских националистов, в основу своего мировоззрения положивший прочно усвоенную доктрину «естественного права», был в дворянской историографии и одним из первых скептиков па отношению к достоверности некоторых исторических свидетельств; там, где было возможно, он квалифицировал фальшивый документ как фальшивый. Так Татищев в примечании к «Судебнику» указывает на грамоту константинопольского патриарха Константина как на подлог, совершенный вождем церковной реформации, московским патриархом Никоном. Татищев не без иронии указывал: «о сем ангелоподобном монашестве нигде так, чаю, не наврано, как в сложенной Никоном патриаршей грамоте именем патриарха Константинопольского к великому князю Андрею Боголюбскому, которую он в своей летописи положил».1

   Другим представителем первого поколения борцов с фальшивками был Эмин, причем источником его смелости и отваги в деле критики исторических документов была не столько ученая критическая настороженность, сколько нигилистическое отношение ко всем вообще источникам и литературным пособиям. Эмин и по своей бурной жизни и по своему историческому творчеству—фигура незаурядная. Недаром так шокировал он своего буржуазного исследователя: «поляк-католик, принявший в Турции магометанство, а в России православие... исколесивший всю Европу и явившийся в 1761 г. в Петербург, на службу в сухопутный шляхетский корпус (потом служил переводчиком в коллегии иностранных дел), к 1767—69 гг. успел уже сочинить и напечатать всю Российскую историю. В истории он остается авантюристом смелым и беззастенчивым, ссылается на несуществующие источники и развязно бранит не только таких исследователей, как Байер, но даже и самого Нестора. По образу древних, Эмин влагает в уста своих героев целые речи...»2 Не удивительно, что Эмин один из первых отважился на штурм дворянской, до сих пор незыблемой твердыни — Бархатной книги, где были официально изложены родословия знатнейших родов аристократии Московского царства, не вызывавшие сомнений ни у правительства, ни в широких кругах дворянства. Эмин говорит о Бархатной книге: «переписчики, есть ли она (Бархатная книга.— А. В.) когда-нибудь была справедлива, перепортили так, что ничего теперь истинного из оной понять не можно, и оные книги родословия ни с каким автором сличить нельзя».3

   Среднюю, промежуточную позицию между этими направлениями в дворянской историографии занимал Карамзин в своей «Истории государства Российского», с выходом которой, по квалификации дворянских историков, «русская историческая наука озарилась необычайным светом». Карамзин должен был считаться, с одной стороны, с тем обстоятельством, что ряд фальшивок уже получил к его времени должную квалификацию, с другой-стороны — с тем, что дальнейшее разоблачение может ударить и по столь любезным ему монархическим принципам. Карамзин с благоговейной почтительностью  излагает  легенды  о  Прусовом  происхождении  Рюриковичей,

 

[90]

о призвании варягов, о крещении Руси, но вскрывает подлоги отдельных дворянских документов и критикует «сказки» до-рюриковских событий. Этому отношению Карамзина к фальшивому историческому документу может быть проведена аналогия с позицией Мабильона и других ученых болландистов и бенедиктинцев Западной Европы. Методологические приемы Карамзина по вскрытию подлогов однако не стоят полностью на высоте достижений в этой области Мабильона и, его последователей. Карамзин обращает внимание на несоответствие материала, на котором написан документ, разбирает слог, способ прикрепления печати, но нигде не пользуется сопоставлением формуляра исследуемой грамоты с формуляром аналогичных и бесспорно подлинных документов. Таким образом только отдельные методологические приемы мабильоновской школы были усвоены Карамзиным, — самостоятельных шагов здесь он не сделал, и русское источниковедение от Карамзина не получило ничего существенно нового.1

   Для пореформенной дворянской историографии во второй половине XIX в. характерно усиление великодержавных, шовинистических устремлений. Хотя в правящем классе дворянства остался прежний антагонизм различных его групп, отраженный в исторической науке сохранением в основном обоих дворянских направлений, но тем новым, что начало сближать эти направления в отношении их к фальшивым документам, явилось специфически дворянское использование идеи «отечества», единственным строителем которого является благородное российское дворянство. Эксплоатация с пропагандистскими целями идеи «отечества», слагалась под воздействием практических потребностей, вызванных колониальными захватами России 40—70 годов XIX в. Российская империя, приобретя за это время ряд окраин-колоний со множеством инонационального населения, начинает внедрять «русский дух» и руссифицировать национальные районы. Идеологическим воружением руссификаторской политики дворянства и становится идея «отечества», помогающая дворянству повысить сознание своей специфически русской особности, своих выдающихся русских качеств, обосновывающих дворянские притязания править множеством народностей. В этих изменившихся исторических условиях выведение дворянских родословий в XIX в. «из немец» безнадежно устарело, потеряло былую политическую актуальность и могло быть безболезненно сдано в архив и даже решительно осуждено. И дворянские исторические направления защитников и разоблачителей исторических фальшивок в этих изменившихся условиях второй половины XIX в. претерпевают значительную модификацию.

   Защитники дворянских фальшивок делают попытки давать новое истолкование в националистическом направлении. Так например П. Н. Петров потомков Прусовых в лице московских царей и московских бояр выводит из новгородской демократии на том основании, что в древнем Новгороде была Прусова улица. Автор говорит: «невольно Прусов усматриваешь в загородном конце Новгорода, на Прусовой улице. И жители этой улицы, во все времена новгородской народной державы поддерживающие оппозицию на вечах против  стремлений  аристократической  дворянской  партии,  бес-

 

[91]

престанно называются прусами. К чему же искать нам чужих прусов за время нахождения их в другом месте, когда те же самые имена своих русских людей в преемственности колен являются в родословиях московских фамилий, пользовавшихся в царской столице первостепенным влиянием до второй половины XVI в.»1

   Сложнее складывалась обстановка в лагере дворянских историков, боровшихся с фальшивым историческим документом. Дилетанты и цеховые ученые замыкаются в уединенные ученые корпорации. В Петербурге и в Москве возникают общества по изучению генеалогии русского дворянства, где титулованные и просто столбовые дворяне с участием — в редких, правда, случаях — ученых монархистов разрабатывают для собственного употребления прошлое русского дворянства, стараясь быть во всеоружии методологических приемов русской и западно-европейской буржуазной историографии. Хорошо характеризуется дворянское понимание исторической работы в речи председателя «Императорского русского исторического общества» кн. П. А. Вяземского, «друга Карамзина», который в первом годовом собрании Общества 28 февраля 1867 г. обратился с такого рода словом к почетному председателю, цесаревичу Александру Александровичу: «Отечественная история нам всем родная, но для вашего высочества она имеет еще прелесть и назидание семейной хроники. Мы все — дети великих царствований Екатерины II, Александра I и Николая I, но вы их прямой и законный наследник. Вам преимущественно предстоит священная обязанность, великая, но и трудная задача внести в свою очередь с честью и пользою имя ваше в сию семейную хронику и передать память о себе народным скрижалям».

   Дворянские ученые, проникнутые пониманием истории как «семейной хроники» своих царей и отдельных дворянских фамилий, встречая на путях своих изучений фальшивый исторический документ, разоблачают его по всем правилам дворянской исторической науки, но в своем собственном кругу. Так один из писателей этой уединившейся учено-дворянской среды, кн. H. H. Голицын, свой труд по истории рода князей Голицыных предназначает, 1) «для пользования, для сведения и для руководства членов Голицынского рода, 2) затем имелись в виду те знатоки истории и любители старины, которые найдут в труде что-либо для себя полезное или новое, 3) наконец к последнему уже разряду причисляли мы ту обыденную читающую публику, большинство которой не интересуется историей нашего дворянства или относится к последнему не только без симпатии, но часто и враждебно».2 Характерно это глубокое презрение аристократа в науке к «последнему разряду обыденной, читающей публики». И такого рода понимание истории и такое презрительное ко всем, кроме самого дворянства, отношение было не одиноким, оно было общим для всей этой учено-дворянской среды. Любопытно, что рецензент этого труда, один из виднейших членов дворянских ученых обществ и больше всех сделавший в частности для разоблачения исторических фальшивок, профессор и академик Н. П. Лихачев, считает третий разряд читателей вообще недостойным того, чтобы «быть принимаемым в расчет». Далее Н. П. Лихачев определяет сущность той чистой науки, которой служит и он сам и вся среда окружающих его дворянских историков: «в науке нет ничего неважного, есть только важное и менее важное, совсем же не важно лишь то, что добыто ненаучным, ложным или тенденциозным домыслом».3

 

[92]

   Необходимо внимательно рассмотреть эту методологическую формулу, даваемую Н. П. Лихачевым, являющимся, как только что было указано, наиболее крупным дворянским источниковедом, раскрывшим в своих работах более подделок и подлогов в области исторических документов, чем ряд поколений ученых до него. Остановимся сначала на выяснении классовых позиций Н. П. Лихачева, на его политическом мировоззрении, а затем на его методологических приемах работы над историческими фальшивками.

   В ряде своих работ он многократно дает выход своим классовым симпатиям и антипатиям. Примером таких высказываний может служить его утверждение, что литература Великой французской революции есть не что иное как «неистовая ругань публичных листков и грязь гнусных пасквилей».1 Говоря (вообще с симпатией) о маркизе де-Сад, который был секретарем «section des Piques», иначе называвшейся «section de Robespierre», автор о времени французской революции дает такой отзыв: «в то время как потоки крови заливали Францию и во имя всеобщего блага творились массовые избиения, в момент едва ли не единственный, когда садистические теории безнаказанно могли бы осуществляться в действительности, — маркиз де-Сад уклонялся от кровопролития»2 Найдя много подложных документов, касающихся служилых людей, Н. П. Лихачев отрицает возможность сознательной их подделки русскими дворянами только потому, что дворяне в XVIII — XIX вв. не могли заниматься столь предосудительным делом. Антиквары, торгующие старинными рукописями и книгами, — это «паршивые жиды», обманывающие на каждом шагу честных ученых. Отношение дворянского историка к буржуазной демократии вполне определенно: «в 1904 г. произошел (во Франции) случай еще более возмутительный, показывающий всю прелесть демократического правления и демократической нивеллировки: знаменитый палеограф Л. Делиль... был уволен...» etc.3 Отзыв о русской революции 1905 г.: «вся Россия находится в угаре политики, отвергающей науку». Политическое лицо автора ясно — он является представителем реакционной дворянской историографии.

   В тесной связи с политическими воззрениями Н. П. Лихачева находятся и методологические приемы работы его над фальшивыми историческими документами. Н. П. Лихачев является представителем того этапа в развитии дворянской историографии, когда она в своем подъеме националистических устремлений, обострявшихся до шовинизма, разбивает вдребезги износившиеся и ставшие теперь ненужными, фальшивые доспехи русского дворянства. Научные приемы Н. П. Лихачева в дипломатическом изучении, которое имело своим результатом разоблачение исторических фальшивок, все основаны на традициях классической церковно-дворянской дипломатики Мабильона и других ученых этой школы эпохи абсолютизма. Буржуазная, главным образом немецкая дипломатика, которую Н. П. Лихачев прекрасно знал, не пользуется сочувствием автора и не оказала влияний на его дипломатические приемы. Можно думать, что в данном случае определенное политическое мировоззрение детерминировало и определенные методологические приемы.

   Многочисленные работы Н. П. Лихачева по раскрытию фальшивых исторических документов характеризует изолированное изучение каждого данного документа с выключением его из системы однородных документов. Автора всегда интересует только определенный индивидуальный документ.

 

[93]

Например жалованная грамота 1506 г. роду Бедовых изучается как таковая, без привлечения всех жалованных грамот начала XVI в. и без выяснения общих условий возникновения в это время в роду Бедовых подлога. Далее отдельно выхваченный документ внимательно изучается при помощи формальных методов мабильоновской дипломатики: обследованию подвергается материал, на котором писан документ, чернила, почерк, способы прикрепления печати, сама печать, — словом, пускаются в ход все приемы «внешней критики текста». Затем исследователь в своей работе над документом переходит к «внутренней критике текста», устанавливаются анахронизмы, несовпадение известных исторических лиц с действующими в документе лицами, выявляются извращения передачи исторических фактов, что можно установить по другим бесспорным документам и т. д. Любопытно одно отличие методов Н. П. Лихачева от методов мабильоновской школы: Н. П. Лихачев за единичными исключениями не пользуется формулярным (клаузальным) анализом, который был тонко разработан в ряде старых работ представителей последней. Но и там, где Н. П. Лихачев прибегает к анализу формуляра документа, он ограничивается анализом только одного изучаемого формуляра акта, оставляя без разбора формуляры однотипных и одноименных документов. Так например, выясняя подложность царской грамоты 1581 г. посла Шевригина венецианскому дожу Николаю да Понте, сфабрикованную в командировке самим Шевригиным, Н. П. Лихачев устанавливает подложность этой грамоты на основе изучения индивидуального формуляра данного документа. Большая эрудиция исследователя по сфрагистике, нумизматике, по бумажным водяным знакам, по палеографии и др. вспомогательным историческим дисциплинам дают возможность Н. П. Лихачеву достигать иной раз прекрасных результатов в деле раскрытия отдельных подделок и подлогов, но социальная природа исторических фальшивок, их историческая обусловленность остается для него всегда неизвестной. Устаревшая церковно-дворянская методология мабильоновской школы, которой исключительно пользуются Н. П. Лихачев и другие дворянские историки в их борьбе с фальшивым историческим документом, не давали им возможности подойти к фальшивке с новой точки зрения.

   Такого рода методологическая ограниченность наблюдается в русской буржуазной историографии до XX в. Буржуазная историография и в XIX в. мало занималась судьбами фальшивого исторического документа в прошлом России. Соловьев,1 Ключевский,2 Борзовский,3 Загоскин,4 Сергеевич,5 Владимирский-Буданов6 и др. случайно касаются вопросов фальшивых документов, используя выводы дворянских историков и оставаясь на поводу их методологии. Отсутствие самостоятельного интереса к этой теме у буржуазных историков иной раз доставляло им крупные неприятности. Так многие поколения историков утверждали наличие института наследственного кормления в феодальной Руси. Сергеевич, Ключевский, Владимирский-Буданов, основываясь на документах рода Протасовых, напечатанных под № 161 в «Актах юридических», создали теорию о наследственном кормлении.7

 

[94]

   В то же время Н. П. Лихачев уже в 1893 г. вскрыл поддельность этих грамот; впрочем его работа была уничтожена им самим в корректуре по причинам, оставшимся неизвестными, и таким образом в свет не вышла. Только несколько экземпляров этой брошюры сохранилось в библиотеке Историко-археографического института и у отдельных историков.

   Буржуазная историография XIX в., не занимаясь специально историческими фальшивками, ничего нового не могла внести и в методологию работы над ними. Только в XX в. начинает обнаруживаться специальный интерес к подложным и поддельным документам. Появляется диссертация А. А. Жижиленко о подлоге документов, представляющая «историко-догматическое исследование». Здесь имеется специальная глава о подлоге по русскому праву, где освещается законодательный и актовый материал, совершенно не затрагивавшийся ранее дворянской историографией. Однако чисто юридический анализ явлений подлога не дает сколько-нибудь полных и существенно новых представлений о фальшивом историческом документе в прошлом России. Для историка специфическая методология юриста-догматика также давала не много.1 Некоторый сдвиг в отношении буржуазной историографии к фальшивым историческим документам намечается с выходом работ А. С. Лаппо-Данилевского, А. И. Андреева и Соколова, но и здесь этот вопрос не получает сколько-нибудь развернутого и широкого нового изучения. Этот этап характеризуется перенесением западноевропейской культуры буржуазной дипломатики с ее более тонкими и изощренными приемами исследования на русскую почву. А. С. Лаппо-Данилевский в своей «Методологии истории», базируясь на идеалистических принципах неокантианства, дает ряд определений «в психологическом смысле», в «историко-познавательном смысле» и в «правом смысле» понятиям «подделки», «подлога» и «фальсификата», конкретизируя свои теоретические построения богатым подбором почти исключительно западно-европейских фальшивок. Русские фальшивые исторические документы А. С. Лаппо-Данилевским затрагиваются неполно и весьма кратко в его «Очерке русской дипломатики частных актов». Из дипломатической школы А. С. Лаппо-Данилевского вышла работа А. И. Андреева о подложности жалованной грамоты 1566 г. Печенгского монастыря, на конкретном материале применяющая западную технику, пропагандируемую А. С. Лаппо-Данилевским. В этих работах примитивная методология различия истинных и ложных документов мабильоновской школы уже перерастает в изучение общих условий возникновения как настоящих, так и поддельных документов. А. И. Андреев приходит к выводу о поддельности и подложности грамоты 1566 г. на основе изучения между прочим формуляров всех жалованных грамот Печенгского монастыря. Подложная грамота изучается без отрыва ее от однотипных документов и с одновременным исследованием всех условий, создавших данную подделку. Однако буржуазная методология, будучи шагом вперед по сравнению с дворянской, страдает тем же пороком, что и дворянская, — она бессильна в выяснении исторической значимости фальшивых документов, их общественной природы, их места в классовой борьбе.2

 

[95]

   Перед марксистской историографией остается широкое поле деятельности в деле беспощадного выпалывания из исторических источников всех сорняков-фальшивок. Перед началом этой работы учет ученого наследства, оставшегося от дворянской и буржуазной историографии, будет вероятно далеко не лишним. Ниже мы пытаемся дать такого рода учет фальшивых исторических документов Московской Руси XVI — XVII вв., сопровождая его интерпретацией.

 

II

 

   Эпоха образования Московского царства в XVI в., в условиях политического разгрома русских феодалов и подчинения их наиболее сильным феодалам — московским великим князьям, способствовала появлению ряда поддельных, подложных и фальсифицированных документов. Московский великий князь, теперь именовавшийся царем, для обоснования своего абсолютистского режима первый прибег к фальсифицированному документу, так как налицо не оказалось сколько-нибудь убедительных и идеологически хорошо аргументированных подлинных источников для обоснования его новой исключительной власти.

   Московский удельный князь, к концу XV в. превратившийся в самодержавного властителя, естественно хотел скорее забыть свое удельное прошлое и вырваться на недосягаемую высоту абсолютистского величия из окружающей среды таких же удельных князей, каким недавно был он сам. Мало было сломить политическую самостоятельность феодальных сеньеров,. которые теперь превратились в подчиненную, пестро разодетую толпу придворных слуг, поставленную во главе новой, постепенно бюрократически централизующейся системы управления, надо было идеологически аргументировать неизбежность и закономерность этих перемен.

   На помощь московскому царю приходит услужливое перо монахов, быстро осмысливших сущность нового политического режима и связавших судьбы церкви с подымающимся абсолютизмом. Монашеское перо старца Филофея, игумена Иосифа Волоцкого и др. быстро слагает фальшивую идею о Москве — третьем Риме и политическую теорию о преемственности власти московского царя от римских кесарей и византийских базилевсов.

   При деятельном участии самого царя Ивана IV создается и первый фальсифицированный документ строго официального происхождения о московских Рюриковичах, идущих непосредственно от римских кесарей — «Книга Государева» — Государев Родословец 1555 г. в 43 главах.1

   Первые две главы этой книги посвящены вопросу о «начале» и «корени» «великих князей Русских», причем утверждается, что Рюрик происходил в 14 колене от Пруса, бывшего не кем иным как братом Августа, кесаря Римского: «Август кесарь, обладающий всею вселенною, поставил брата своего Пруса на берегах Вислы реки — по реку, называемую Неман, и до сего года по имени его зовется Прусская земля, а от Пруса 14 колено до Рюрика».2 Таким образом была сфабрикована официальная фальшивка, не имевшая никаких оснований в источниках. Совершенный подлог не остался лежать без употребления, — он уже в следующем 1556 г. был пу-

 

[96]

щен в действие в дипломатической борьбе с польским королем Сигизмундом-Августом. Сам царь Иван IV пишет своему царственному адресату: «... а мы как есть царь крестьянский, положа упованье на всемогущего бога, держим свою прародительскую честь и старину почен от Августа кесаря и до великого князя Рюрика и от Рюрика до великого князя Владимира, крестившего Русскую землю и царство Русское добре содержавшего, и от великого князя Владимира до царства великого Владимира Мономаха, высоко и достойнейшую от Грек честь приимшего, и от Владимира Мономаха по коленству до мстителя неправдам деда нашего великого князя Ивана и до блаженные памяти отца нашего великого государя Василья закосненным прародительствия землям обретателях, даж по се время и до нас».1 Московское правительство в течение всего царствования Грозного настойчиво и постоянно утверждает эту версию о римском происхождении Рюриковичей, не имея впрочем особенного успеха, а подчас встречая — например со стороны Стефана Батория — и язвительную критику правительственного фальсификата.2

   В следующие главы государева родословца 1555 г. внесены были феодальные фамилии боярства, но они здесь записаны еще без сопровождающих мифотворческих легенд о их происхождении. Вероятно в этот момент пышные легенды о родопроисхождении еще не сложились в боярско-княжеской служилой среде. И только после написания государева родословца, когда эта среда официально узнала о происхождении «кровопийственного рода» от римского Августа-кесаря и брата его Пруса, она, отлично помня общность своего происхождения с родом московских царей, принялась также выводить себя «из немец». Появились многочисленные фальшивые документы, стремившиеся доказать знатное и древнее происхождение отдельных феодалов. Таким образом в ответ на царскую, официально не раз свидетельствуемую фальшивку боярство создало множество фальшивок неофициального, домашнего происхождения, до поры до времени не признававшихся правительством. Эти фальсифицированные родословцы предназначались в качестве дополнений к главе третьей «Государева родословца», где были записаны все разветвления дома Рюрика, а также и к главе четвертой, где шел родословник знатных родов, бывших на службе великого князя Московского. Общим содержанием таких подделок родословных документов является более или менее развернутое повествование о выезде предков «из немец», «Цесарские земли», из Рима, Польши, Золотой Орды и — в единичном случае — из Англии (Бестужевы-Рюмины). Некоторые сравнительно скромно сочиняли свои выезды «из немец», например Воейковы: «к вел. кн. Дмитрию Ивановичу Московскому приехал служить к Москве Прусские земли державец Воейко Войтегович, а с ним двора его 1 50 человек, и князь великий Дмитрий Иванович пожаловал его, велел принять к себе в послужение», или Глинские: — «к вел. кн. Литовскому Витовту приехал из Орды татарин Алекса... а вотчина у него была Глинеск». Бедовы заявляли, что в 1372 г. «приехал служить из немец, из Цесарского государства, немчин, чесна рода Беде Ульф». Князь П. В. Мышецкий в 1751 г. заявил, что «предки ево были между Пруской и Цесарской земли удельные Марграфы». Менее знатные служилые роды сочиняли и более сложные родословия. Так Еремеевы писали: «к вел. кн. Александру Ярославичу Невскому на Невское побоище приехал служить из немец из Тальян-

 

[97]

ские земли, из града из Талии, муж честен от Королевские палаты, имя ему Шелбь. И принят бысть Вел. кн. зело честно и в Великом Новегороде крестился и во крещении имя ему Иеремия... Свидетельствуют на выезд немецкие печатные летописные книги: книга Светония, книга Длугушь летописец, Боккалин летописец, Бельский летописец о Чешском государстве, история о Фрязех и о Мелюзины и о десяти сынех ее».1 С такого рода «источниками в руках можно вывести какую угодно генеалогию».2 И действительно «выводили». Например новгородские служилые люди, исконные бежецкие дворяне Корсаковы обосновывали происхождение своего рода ни более ни менее как от самого Юпитера и Геркулеса. Сочинена была и соответствующая пышно украшенная генеалогия с описанием земных и небесных похождений божественных предков бежецких помещиков. Эти «Иовишевы дети» добились и некоторого признания своей фальшивки — в 1677 г. им было разрешено впредь именоваться Римскими- Корсаковыми.3

   Другой род, род Мины Суздальского, от которого идут Воронцовы и Вельяминовы, оказался выведенным также совершенно невероятным и необыкновенным способом: «род его влечашеся от Варяг, от Шимона князя Африкановича. Африкан же брат Якуна слепого, иже от Златые Орды. Род же их от Клавдия Кесаря».4

   Однако сочинительство одних родословий без документов, так или иначе подтверждающих данные блистательного знатного происхождения, иной раз оказывалось явно неубедительным. Поэтому стали фальсифицироваться, а чаще и подделываться документы в виде целых разрядных книг, купчих на вотчины, грамоты на кормление, межевые, духовные и др. грамоты. Целиком были составлены вымышленные походы Ивана Грозного: Колыванский 1540 г., Казанский 1544 г. с легендарным описанием взятия Казани, Шведский 1549 г. и Волоцкий 1551 г. Подделывались целые серии документов, разрядных книг и дипломатических сношений. Так например известны уже напечатанные целиком вымышленные «статейные списки» посольств Андрея Ищеина к Турецкому султану 1570 г. и кн. Захария Ивановича Сугорского к царю Максимилиану.5 Так как ряд московских пожаров и особенно грандиозный пожар 1626 г. уничтожили приказные архивы, то нечем было проверять такого рода фальшивые документы, и они начинают постепенно входить и в официальный оборот. Всякого рода вымышленные разряды, поддельные статейные списки нужны были столько же для подтверждения родословных притязаний, сколько и для обоснования местнических споров, так как высокое положение в служебной иерархии измерялось как честью и достоинством всего рода, так и тем положением при дворе московского князя, которое занималось предками. И там, где не было настоящих документов, прибегали к помощи подделки или к фальсификату.

   Широкое применение поддельных документов для обеспечения господствующего положения дворянства в эпоху абсолютизма характерно не для

 

[98]

одного Московского государства. Ряд аналогий можно было бы привести и из истории Западной Европы и из истории некоторых народов СССР в нору их самостоятельности. Так например в Грузии XIV — XVI вв. грузинские феодалы широко практиковали подделку «грамот крови» — своеобразной таксировки бесчестья каждого феодально-дворянского рода, где относительная знатность одних князей перед другими определялась не родословными счетами и генеалогическими выкладками, а суммой в случае бесчестья».1

   Имущественные отношения служилой дворянской среды также породили значительное количество фальшивых исторических документов. Права на владение вотчиной или на управление областями «по кормлению» зачастую на протяжении веков подтверждались сфабрикованными для этой цели подложными документами. Так например служилые люди Измайловы составили подложную жалованную грамоту от имени великого князя Олега Ингваревича Рязанского о награждении предка Измайловых: «Ивана Шаина, породы канска и воина добра, велел есте ему отвесть поле по реке Проне до колодезя Чурлукова со всяким угодьем владети». Эту подложную грамоту Измайловы вписали в другую подложную грамоту 1 556 г. на вотчины из деревень Стафурлова и Закеева.2

   Иногда служилые люди слагали подложные документы при помощи монастыря, являвшегося немаловажным очагом фальсификаций, подлогов и подделок. Так грамота 1506 г. роду Бедовых, по всей вероятности, сработана не без помощи Клобукова монастыря, из которого вышла вообще не одна подделка. В этой грамоте представитель рода Евстигней Бедов указывает, что их «родимец из Цесарские земли чесна рода Бедья Ульф немчин» получил за выезд «из немец» в вотчины земли от Дмитрия Донского «за службы и за крови многие села в Кашине розные волости».3

   Несообразность таких сообщений вскрывается тем, что Дмитрий Донской Кашинским княжеством не владел и распоряжаться в чужом княжении пожалованьем земель никак не мог.

   В поддельной грамоте нередко подробно развивается мотивировка пожалования, маскируемая подделанным под древность стилем изложения и реализмом вымышленных подробностей. Так например в подложной грамоте, изготовленной в роду Кожиных, в грамоте 1450 г. февраля 4, хранившейся в Калязине монастыре на гробе см. Макария, калязинского «чудотворца», говорящей о пожаловании вел. кн. Василием Васильевичем «верного слуги» Василья Ананьина сына Кожи, выехавшего «из Шведы», деревнями в Кашинском уезде, имеется следующее обоснование: «а за его Васильеву верную службу, как был у меня бой в Галичи, со князем Дмитрием Шемякой, и он, Василий, со своим полком, верно мне служил, не щадя своей головы, и князя Дмитрия побил, ... и убил под ним князем коня и привез того коня часть кожи, да лук, да палаш князя Дмитрия ко мне, князю великому, на Москву; и яз, князь Великий, пожаловал, велел ево Василья писать Василий Кожа».

   Наряду с фабрикацией целых «воровских составных дел» служилые люди частично фальсифицировали подлинные документы. Эта частичная или неполная подделка источников — фальсификация их — выражалась в подчистках, вставках нужных текстов по тексту подчищенному. Такого рода

 

[99]

интерполированные документы нередко вскрывались в процессе судебного разбирательства. В деле И. О. Полева с кн. В. Г. Щербатым в 1591 г. имеется следующий эпизод: «И Иван Полев положил... подлинный наказ. И боярин кн. Ф. Д. Шестунов да диак Неудача Ховралев — наказу .смотрели и в наказе в том месте, где написано Ивану (Полеву), да Игнатью (Салтыкову), и то место скребено и писано по скребеной бумаге».1

   В списке XVIII в. с грамоты 1503 г. рода Сатиных имеется такого рода вставка в самом начале грамоты: «Се аз вел. кн. Иван Васильевич всеа Русии пожаловал есми за верную службу, за посольство во Орде окольничего Никиту Перфильевича Сатина вотчиною на Вязьме».2 Слова «за верную службу, за посольство во Орде» с указанием на окольничество предка являются фальсифицированной вставкой.

   В некоторых, хотя и редких случаях мы можем узнать, как производились подделки и подлоги документов на право владения тем или иным имуществом. В судебном деле 1547 г. Шереметева с кн. Токмаковым и кн. Ноздреватым излагается красочная картина уловления на месте преступления наемного «подпищика» «нарядных» документов, совершавшего подделки по заказу помещика. Судебные власти вместе с истцом «Ивановым человеком Шереметева Олешей» сделали обыск в усадьбе кн. Юрия Токмакова, подозревавшегося в фабрикации подделок. Перед обыском представитель истца Олеша сам был обыскан в удостоверение, что он не имеет при себе поддельных документов, которые он мог подбросить в дом ответчика: ... «велели истцу... Олеше перед понятыми и передо князем Юрьем разволочись до нага, искати подписщиков и письма подписного кабал и записей, а князь Юрьи... того Олешу перед нами и перед понятыми и сам; обыскивал и во рту сщупал».

   Но усердие ответчика кн. Юрия Токмакова кончилось его поражением: «и истец... Олеша пришол к комнате, а комната заперта, и мы... велели комнату отпереть, да пустили истца Олешу. Истец... Олеша, отворя комнату, завопил: вот де... подпищик и письмо подписное; и мы... с понятыми вошли в комнату, аж лежит в комнате на княж Юрьеве постеле человек, а сказался зовут его Власком Иванов сын, а одет кафтаном малым: киндячным, что то перво на князе на Юрье перед тобою, а в головах у него лежит письмо, а не ведаем какое, а в ногах у него стоит чернила да фляга, вина, и мы. . . того человека Власку взяли, а то письмо, запечатав в ширинку, дали за понятых людей, за добрых». На суде, когда «ширинка» была распечатана, в ней оказалась целая серия подложных документов: кабала 7052 г. на 25 руб. с закладом «отчины» полсела Грайворона, купчая 7055 г. на ту же «отчину» и отводная 7052 г. После пытки Власко Иванов? признался, что он «не Власко, зовут меня Васкою», первоначально показал, что он... «человек есми... убогой: кормлюсь пером, а двора у меня здеся на Москве нет, а хожу... по людям, по добрым, где день, где ночь... на княж Юрьев есми... Токмакова двор... ести... да едчи есми... у него по грехам в комнате и уснул». После вторичной пытки этот профессиональный фальсификатор документов дал уже настоящее объяснение: «присылал по меня князь Юрьи Токмаков человека своего Семенчю, и аз... ко князю Юрью пришол на подворье, и князь Юрьи дал мне бумагу, а к бумаге рукы изприкладены, а велел писать кабалу, что у него кабала утерялась, и яз... ту кабалу писал, которую со мною у князя Юрья выняли

 

[100]

в комнате». Судебная экспертиза быстро установила подложность документов. Экспертиза состояла в вызове в суд послухов, якобы свидетельствовавших грамоту, и дьяка, якобы писавшего подложную грамоту. «И послухи Иван Мишков с товарищи, смотрив руки своих обеих кабал, сказали: мы... в те обе кабалы в послухи не писывались: те... кабалы нарядные, руки наши подписаны. А дьяк Петр Яковцев сказал: аз... тех кабал не писывал, рука моя подписана».1 Подделкой документов занимались и сановные верхи приказной администрации, так из одного дела 1629 г. видно, что «те памяти, дружа князю Ивану Боратынскому, зделал дьяк Василий Волков».2

   Следующей группой подделок и подложных документов являются грамоты на кормление с упоминанием в документе пожалования в прошлом должности кормленщика. К такого рода грамотам принадлежат жалованные грамоты на кормление Бестужеву-Рюмину и роду Протасьевых. Бестужевы-Рюмины предъявили жалованную грамоту 1469 г., августа 8 от вел. кн. Ивана III, где говорится, что он «пожаловал боярина своего Якова Гавриловича Рюму Бестужева, за многие службы его и за выезд отца его Гаврила Беста, городом Серпейском».3 После подачи этой грамоты в Родословную палату в 1689 г. администрация усумнилась в правильности сообщения грамоты о выезде Бестужевых из Англии, о чем через русского посла, боярина Ф. А. Головина, бывшего в это время в Англии, был сделан запрос. В 1699 г. Лондонская гербовая палата в чрезвычайно осторожной форме ответила, что «около лета 1403 г. Габрелус Бест, от древней фамилии графства Контского рожденный, в страны отдаленные странствовати отошел есть, яко мним, в царство Московское».4 Этого было достаточно, чтобы русские приказные убедились в справедливости показаний Бестужевых. А между тем грамота была подложной, что видно из следующего: в 1556 г. одному из Бестужевых было дано в кормление в Переяславском уезде местечко Серебож, сведение о чем полузабылось к концу XVII в. в роду Бестужевых. Фальсификатор воспользовался этим полузабытым фактом и приписал выдачу в кормление по созвучию вместо Серебожа — г. Серпейска, который однако в это время был Литовским и Москве не принадлежал. Список бояр Ивана III сохранился, но в нем боярина Я. Г. Рюмы Бестужева нет. Правда, горсть авантюристов-англичан в 1390 г. была в Литве и осаждала г. Вильно, но нет никаких указаний, что кто-либо из них поступил на московскую службу. Впрочем один англичанин Роберт Бест был в Москве в 1555—1571 гг., вероятно память об этом англичанине и навела фальсификатора на мысль о выведении Бестужевых от английских Бестов.5

   Другой подобного типа подлог был сфабрикован в роду Протасьевых на наследственное кормление роду Протасьевых Мещерского края. Подлож-

 

[101]

ность этих ввозных грамот, якобы выданных Василием Темным Протасьевым в 1425 и в 1426 г., доказана Н. Л. Лихачевым. Исследователь замечает: «ввозные грамоты Протасьевым представляют образцы грамот на кормление, причем первые две являются почти униками по своей древности» Именно эти-то две грамоты и заставляют сомневаться в их подлинности. Содержание пожалования (доходы с волости Лузы, городов Елатьмы и Кадома) целиком повторяется в грамотах 7063 и 7092 гг. Такое совпадение в высшей степени подозрительно. Грамоты XV в. едва ли не сфабрикованы по образцу подлинных документов XVI в. И на это есть ценное сфрагистическое указание. При списке с грамоты от 28 авг. 1425 г. отмечено, что «у подлинные грамоты» «печать вислая на красном воску — орел». Такой тип великокняжеской печати обычен для XVI в., но он появился лишь, в конце XV в. Не только Василий Темный, но и вел. Кн. Иван III в первую половину своего княжения не употребляли «орла на красном воску». Самое указание на красный воск должно быть признано ошибочным. Далее в содержании грамот есть анахронизмы и несообразности: Елатьма и Кадом в качестве городов не упоминаются в документах XV в., грамоты на кормление «на выезд» помечены датой, когда Григорий Протасьев несомненно находился еще в Мценске, а не в Елатьме и Кадоме и т. д.1

   Существует наконец группа поддельных документов, рожденных политической борьбой в эпоху крестьянской войны на рубеже XVI — XVII вв., когда был пущен в обращение целый ряд сфабрикованных фальшивок для агитации в защиту старого порядка. Это было сделано «политическим кружком московских патриотов, неразборчивых на средства и способы агитации».2 Далеко не все такого рода фальшивки еще выявлены, из них известны в настоящее время две: Смоленская грамота 27 янв. 1611 г. от патриарха Гермогена3 и «письмо», натравливающее москвичей на поляков.4 Смоленская грамота, призывающая на борьбу московских людей в защиту старого порядка, писана от имени якобы маленьких и гонимых людей, томящихся под Смоленском в польском плену и находящихся в королевском обозе Сигизмунда. Подделка грамоты обнаруживается рядом несообразностей в датировке событий «смутного времени». Составители подделки точно знают об интимных переговорах польского короля с его приверженцами в Москве. Эти «разоренные пленные», живущие у поляков в плену, каким-то образом тотчас узнают о начавшейся патриотической агитации патриарха в Москве. Наконец всем содержанием и своим книжным риторическим стилем эта подделка резко противоречит известным наивным: по форме, но трезвым и строго деловым по содержанию текстам подлинных Смоленских грамот.5

   Во второй половине  XVII  в.,  когда  значение  земских соборов  пало, была подделана речь Грозного, якобы сказанная им на соборе 1550 г. Эта

 

[102]

подделка повидимому вышла из той среды, которая была заинтересована в продолжении практики земских соборов.1

   В списке Хронографа 1696 г. имеется девять поддельных грамот, представляющих якобы переписку русского царя, римского цезаря, польского короля и чигиринских казаков с турецким султаном, с ответом этого султана. Эта серия подделок вероятно вышла из лагеря русских книжников-националистов для возбуждения нужного общественного подъема во время войны с Турцией, когда вместе с Москвой выступали и Польша и Австрия.2

К последней группе поддельных документов как средств политической борьбы могут быть отнесены подделки, имеющие характер пасквиля, политической сатиры и т. п. Все эти подделки имеют обычно определенную политическую заостренность. Очень характерен генеалогический пасквиль, имеющий форму родословия на род Сукиных, помещенный в полуофициальном местническом справочнике XVII в. Этот пасквиль вероятно вышел из рядов родовитой боярской среды, враждебно относившейся к элементам «от простого всенародства», проникшим в правящую верхушку дворянского •класса. В этой подделке составители злобно излагают историю рода Сукиных, бывших в большой чести и имевших окольничество в конце XVII в. Появление на исторической арене этого рода живописуется так: во время похода на Новгород и Псков царя Ивана IV к нему навстречу «на Псковских полях» вышел «всегородные избы дьячек Бориско Иванов сын Пентюхов с хлебом да на почвах (корытце) тут же с хлебом вынес семеро ребят, а обвестил государю, что ему тое ночи родила жена ево тех семерых ребят на ево государское счастье, и государь сказал ему милостивое слово, а жену ево тешася назвал сукою, так де родят суки и пожаловал ево Бориска поволил взять в Пушкарскую избу в подъячие и от того времени стали ево называть «Сукиным мужем». Этот «Сукин муж», попав в столицу с братом Ярыжкой, начали делать карьеру: «обвестили про сестру свою Каптюшку и ввели окаянные в грехопадение, а другую сестру Улку подвели на постелю к дьяку к Ондрею Щелкалову и по той причине учали их выносить в люди Ондрей да Василей Щелкаловы». Сукин, посланный в Мещеру ставить город Шацк, «грабил как хотел и богатели они Федко да Борис паче меры и учали племянниця со многими чесными роды» и т. д. Эта подделка вскрывается рядом анахронизмов: боярин Борис Сукин умер в 1567 г., когда Щелкаловы еще не имели влияния и только что начали возвышаться, Сукины — не псковитяне, а суздальцы, и т. д.3

   Другой политический пасквиль известен в форме вымышленного указа царя Алексея Михайловича 1661 г. «о сукиных сынах немцах», сочиненного едва ли не в XIX в., когда в русском дворянстве началась оппозиция «немецкому засилью» на высших административных и военных постах.

   Характер шутки носит обширная по размеру подделка — «рукопись старицы игуменьи Марии, урожденной кн. Одоевской», повествующая на фоне личной любовной драмы о покорении Иваном III Новгорода. Автор подделки, оставшийся неизвестным, отражая национализм и идеологию «казенной народности» эпохи Николая I, в своей фальшивке старается вызвать

 

[103]

в читателе сочувствие к «доброму старому времени» со всеми его «добродетелями». Здесь идеализируются домостроевщина, религия, почитание власти родительской и власти всякого начальства. Подделка эта была изготовлена настолько ловко, что ввела в заблуждение Ивана Аксакова и даже вначале профессионала-историка М. Погодина. Но ряд неуклюжих промахов однако заставил последнего быстро признать свою ошибку и раскрыть эту подделку. Автор «рукописи старицы» смешал Ивана III с Иваном IV, первого печатника называет Федором вместо Ивана Федорова, дает героине читать печатную книгу, когда в эту пору были книги только рукописные, и т. д1

Не разгаданными до сих пор являются назначение и смысл одной подделки, — повидимому также шуточного характера. Речь идет об акте «города Гдова, старых колымажных дел колымажника Севастьяна Севрюкова» 1582 г. о принятии к себе в дом «вобья». Акт этот имел в свое время большой успех — перепечатывался шесть-семь раз, но и по сие время этот акт, — плод чьей-то шутки неизвестного назначения, — остается вполне загадочным.2

 

III.

 

   Если фальшивый исторический документ родился как средство политической борьбы при дворе московского абсолютиста и окружавшей его боярской среды и отсюда спустился к рядовым служилым людям, которые также использовали фальшивку в своих классовых интересах, то и в системе церковно-монастьгрского феодализма XVI—XVII вв. фальшивый исторический документ появляется также сначала в высоких правящих сферах Московского митрополита еще в конце XV в. или в самом начале XVI в., а затем подделка документов распространяется по периферии по отдельным монастырям.

   Абсолютизм искал в фальшивом документе обоснований новому самодержавному режиму, церковь и монастырь в конце XV в. и в начале XVI в. создают историческую аргументацию в пользу удержания за собой огромных земельных владений. Это было тем более своевременно, что и внутри церковной среды сложилось направление противников церковного землевладения. В острой борьбе противников и защитников церковного землевладения церковные власти прибегают к ряду «благочестивых обманов» — к подделке, подлогу и фальсификации исторических документов.

   Хорошо рисуют эту эпоху создания беззастенчивых интеллектуальных подлогов и грубых подделок в церковной среде сами же церковные дея-

 

[104]

тели. Автор или авторы апокрифа «беседы Валаамских чудотворцев Сергия и Германа» имеют смелость, создав фальшивый памятник, с негодованием говорить о подделках и подлогах источников, не замечая, что их обличение прежде всего ударяет по ним самим. В «беседе Валаамских чудотворцев» имеется следующая выразительная характеристика этого века грубой подделки: «а того цари не ведают и не внимают, что многие книжники из иноков по диавольскому лестному умышлению из святых божественных книг и из житий выписывают, а из книг преподобных выкрадывают, а на место их в те же книги приписывают лучшие и полезный себе во свидетельство того,  что подлинное святых писание».

   Церковь в лице своего главы, самого Московского митрополита, официально пускает в оборот фальшивку на соборе 1503 г., где были подведены итоги внутрицерковной борьбы между сторонниками и противниками церковного землевладения и сколочен крепкий общецерковный фронт по безусловному и безоговорочному удержанию всех земельных имуществ церкви. На соборе выступил с речью митрополит Симон и заявил от имени всего собора Ивану III: «а иным мнози от неверных и несчастных царей... от святых церквей, и от священных мест, и от монастырей ничто же не имаху, и недвижимых вещей не смели двигнути и судити или поколебати... но и зело по святых церквах побораху не токмо во своих странах, но и г вашем Российском царствии, и ярлыки, сиречь грамоты жалованные, давали: в лета великих чудотворцев Петра и Алексиа быша сия, и в лета Михаила и Иоанна и Феогноста митрополита всеа России и непоколебима и недвижима пребыша сия и до сего дни».1

   Ссылка оратора, митрополита Симона, на ханский ярлык митрополиту Петру является ссылкой на подложный документ, вероятно заготовленный в ходе подготовительных занятий духовенства к собору 1 503 г. Все ханские ярлыки были иммунитетными, передававшими в руки церкви права по использованию своих имений, но не инвеститурными, не передававшими в том или ином объеме власти верховного сеньера — хана своим вассалам. Автор подлога, используя авторитетное имя «чудотворца», митрополита Петра, и приурочил к его имени инвеститурный ярлык, «имевший целью гарантировать неприкосновенность церковных имуществ и церковной юрисдикции как источника доходов».2 В основу подлога был взят старый тарханный ярлык хана Менгу Темира 1308 г. и коренным образом переработан в нужном направлении. Кроме того «ярлык митрополиту Петру по мысли интерполятора должен был исчерпать полезное содержание всех прочих ярлыков и явиться как бы заменою их, так на это и смотрел митрополит Макарий при Иване Грозном».3

   Таким образом была создана как бы документальная энциклопедия, в целом фальшивая, для обоснования имущественных и владельческих прав церкви. В основном подлог сводился к такого рода манипуляциям: кратко сформулированный приказ ярлыка Менгу Темира «ханской администрации не обижать духовенства изменен в приказ всем и каждому, а в особенности духовенству, беспрекословно слушаться митрополита. Юрисдикция его доведена до размеров, до каких в действительности она никогда

 

[105]

не доходила».1 Далее, внесено было длинное рассуждение о неприкосновенности церковного суда и церковных имуществ. Затем хан Узбек, от имени которого сочиняется подлог, якобы «самым обстоятельным и подробным образом отказывается за себя и свое потомство от права принимать апелляции на митрополичий суд»,2 иммунитет духовенства распространяется на всех слуг митрополита с предоставлением ему права принимать в свои слуги кого угодно. В заключение вносится из других ярлыков митрополитам Алексею и Митяю постановление о предании «злой смерти» всякого, кто будет вредить или хулить церкви, монастырям или самую «веру хулити и осуждати».3

   Церковные книжники подделывали и жития святых и целые соборные деяния. Так например была сочинена подделка жития Анны Кашинской, а для использования в борьбе с церковными еретиками в самом начале XVIII в. было создано вымышленное «соборное деяние на еретика Мартина»; позже, в 1718 г., подлинность его была удостоверена подписью трех митрополитов и четырех епископов — членов Синода. Каждый из этих иерархов писал в своем удостоверении «божией милостию смиренный (имя и звание) сию великого государя грамоту и соборное деяние, бывшее в Киеве на мниха еретика армянина, и лист, присланный из Киева о том же, в достоверное свидетельство подписанием своея руки утверждаем». Подделка была изготовлена православным духовенством в Петровскую эпоху для обоснования его борьбы с раскольниками ссылкой на древний якобы документ, единственно уважавшийся раскольниками. Но подделка была изготовлена грубо: памятник, претендующий быть документом XII в., писан южно-русской скорописью начала XVIII в. на пергаменте с дырами и разрывами, однако приходящимися на полях, тогда как в подлинных старых пергаментах эти дефекты встречаются повсюду. Раскольники во главе с А. Денисовым, против которых была направлена эта подделка, опровергли подлинность этого документа как путем критики содержания его, так и внешнего его вида. Так раскольники посрамили лжесвидетельствовавших защитников фальшивки из высших иерархов — членов Синода. Раскольниками была вскрыта и другая подобного же типа подделка — «Феогностов требник».4

   Церковь однако прибегала к подделке, не только ища документальной опоры для обоснования своей идеологической пропаганды по поднятию благочестивых настроений масс, но и широко используя подделку для защиты своих имущественных отношений. Приукрашение фальшивой давностью владения там, где не хватало подлинных документов, защита или маскировка своих недавних и запрещенных законом имущественных приобретений,  когда  над  ними  висела  опасность  быть  конфискованными  в

 

[106]

государеву казну, — все это вызывало творчество фальшивых исторических документов, преимущественно в монастырях, имевших и особенно большие земельные владения и наиболее изощренный во всяких приказных делах писцово-стряпческий аппарат. С такой точки зрения монастырь известен и летописцам, например под 1491 г. в Львовской летописи записано: «тыж зимы архимандрита Чудовского били на торгу кнутьем, и Ухтомского князя и Хомутова — про то, что зделали грамоту на землю после князя Андрея Васильевича Волоцкого кончины», в которой написано, что якобы кн. Андрей дал к Спасову монастырю землю «на Каменном».1

   Крупнейший и могущественнейший вотчинник — Троице-Сергиев монастырь — объединил ряд позднейших своих земельных приобретений в сфабрикованной в монастыре подложной грамоте 1393 г. как дар великого кн. Дмитрия Донского «игумену Сергию с братьею в вечный поминок по своей душе и по своих родителей в Радонеже». В эту же грамоту было внесено совершенно мифическое пожалование: «дал князь великий Дмитрий Иванович святой Троице в Сергиев монастырь на Москве площадку и пятно ногайское впрок во веки».2 Кроме этой грамоты старцы-книжники Троице-Сергиева монастыря сфабриковали и вторую грамоту 1363 — 1389 гг. от имени того же Дмитрия Донского об освобождении всех монастырских владений, торгов и промыслов «до окончанья веку» от всех даней, поборов и пошлин, с дачей судебного иммунитета.3 И наконец мифическое пожалование Дмитрием Донским конской площадки и «ногайского пятна» было перередактировано в 1673 г. уже следующим образом: «государь же великий князь Дмитрий Иванович пожаловал свою государеву тарханную грамоту в дом живоначальные Троицы и чудотворцу Сергию с троецких вотчин и со всяких промыслов и с людей головщины, и никаких своих государевых пошлин имати, и креста слугам целовати не велел, покаместа дом живоначальные Троицы учнет стояти».4

   Бесспорность подлога двух грамот Дмитрия Донского 1393 г. и 1363 — 1389 гг., а также и редакции «пожалования» 1673 г. доказывается тем, что в грамоте 1393 г. Сергий называется чудотворцем, а во второй грамоте уже святым — в обоих случаях невероятно, чтобы при жизни Сергия он мог так именоваться современниками. Существование слуг в бедном, только что устраивающемся монастыре при жизни Сергия «более чем сомнительно».5 Великокняжеская власть московских феодалов не была еще наследственной и зависела от ханской милости и воли, а потому жаловать «до скончания века» московские феодалы не могли. Наконец в грамотах жалуются вотчины, находящиеся в разных княжениях, что тоже не могло иметь места.6

   Такого же рода подлог был совершен и старцами Кольского Печенгского монастыря, которые сфабриковали жалованную грамоту 1556 г., дававшую от имени Ивана IV якобы «по умолению детей своих царевича князя Иоанна Иоанновича и царевича Федора Иоанновича», еще в это время не родившегося, в вотчину «морскими губами Мотоцкою, и Лицкою, и Урскою, и Печенскою, и Пазренскою и Невденскою губами» со всеми богатейшими морскими рыбными ловлями, которые в это время  эксплоатиро-

 

[107]

вались рядом вольных ловецких артелей из местного населения.1 Эта фальшивка и в позднейшее время сыграла свою роль: на нее ссылалось императорское русское правительство в 1826 г. как на бесспорное доказательство своих прав на Мурманское побережье при разграничении русских земель с Норвегией.2 Подложность этой грамоты явствует из того, что кроме неловкой дачи «по умолению» неродившегося еще в это время царевича Федора эта грамота имеет несоответствия обычному типу известных жалованных грамот этому монастырю, перечисляет вотчины монастыря сразу данными, что исключает дальнейший рост монастырской вотчины, «давая для 1556 г. те же размеры ее, что и в 1591 г. и во время позднейшее». Грамота имеет противоречие: вначале утверждается, что монастырь владел уже теми вотчинами, которые в конце грамоты жалуются монастырю. Наконец все содержание грамоты 1556 г. в целом «много сложнее содержания... жалованной грамоты царя Ивана Васильевича, данной... ранее 1573 — 74 гг.».3

   Подделана была грамота Андрея Боголюбского от 1159 г., данная им якобы Киево-Печерскому монастырю. Этот подлог был совершен вероятно в связи с регистрацией документов в Киевской области по случаю ее размежевки с поляками в 1686 г. Подлог был совершен Киево-Печерским архимандритом Мелетием Хребтовичем-Литоворовичем-Бочуринским с целью упрочить падавшее влияние Киево-Печерского монастыря на Пустынно-Никольский монастырь, ранее подчиненный киево-печерским монахам.

   Подделка эта, датированная 11 59 г., имеет в тексте речевой стиль грамот XVI — XVII вв. Киевской области. Постоянно встречаются выражения «на вечные часы», «подлуг узаконения патриаршего», «мает или не мает быти инако», «зрушити сию данину» и наконец имеется и такой перл: монастырь зимает с одного села «семдесят грошей польских». «Гроши польские» в  эпоху Андрея Боголюбского в 1159 г. звучат особенно хорошо.4

   Выше уже упоминался нами Клобуков монастырь, из которого вышла подложная грамота Кожиных. Этот монастырь повидимому занимался выработкой фальшивых грамот не только для собственного употребления, для обоснования и ограждения от всякого рода посягательств на свои земельные владения, но изготовлял фальсификаты и подлоги и по заказу служилых людей.

   Монастырь как, очаг возникновения фальшивых документов имел в своем распоряжении в большей степени, чем кто-либо иной, квалифицированные кадры фальсификаторов. Среднепоместный служилый человек, нуждавшийся в поддельном документе, должен был находить «убогих людей, кормящихся пером», соглашавшихся из найма «подписывать руки» и изготовлять «нарядные записи»; такого рода поиски «подпищиков» были трудны и небезопасны, так как закон карал подобные занятия. Монастырь же всегда имел обширные кадры своих подьячих, стряпчих, дьячков и при-

 

[108]

казных, в среде которых можно было легко и быстро найти гибкое и продажное перо, могущее фабриковать любые подлоги.

   Из интимной переписки властей Спасо-Прилуцкого монастыря мы узнаем например об особых заботах о маленьких людях, которые оказывали монастырю большие услуги. Игумен пишет келарю: «на Вологду подьячево Ивана Петрова человек Ивашко Михайлов» «поехал отселе» — «и его бы кормить и поить, а и сами вы ведаете, что Иван нам надобен: был писец на Глубоком, а писал он так, как нам надобно, и нам его жалованья не мочно забыти».1 Разумеется отсюда вовсе не явствует, что этот Ивашка писал подложные документы, но несомненно, что в среде этих сговорчивых и покладистых Ивашек-писцов монастырь мог легче, чем служилый человек, найти для себя фальсификатора.

 

 

   Все приведенные выше факты (но не их интерпретация) о фальшивых исторических документах добыты и разноречиво освещены главным образом дворянской  историографией и  лишь  отчасти — буржуазной.

   Можно видеть, что дворянскую историографию в основном интересовал фальшивый исторический документ в его отношении к генеалогии русского дворянства, более скромным был интерес к фальшивкам всех прочих категорий. Совсем не коснулись дворянская и буржуазная историография вопросов, касающихся фальшивых документов, возникших в среде крестьян, которых настигла помещичья крепостящая сила. Нет интереса к фальшивкам, слагавшимся в среде посадской мелкой буржуазии, тяготившейся множеством налогов и поборов. Не освещается фальшивка, возникшая в приказно-административном аппарате в порядке легкой возможности для приказных дельцов злоупотреблять своими знаниями законов. Почти не затрагивается и тема о церковно-монастырских фальсификатах, — монастыри, пользуясь уничтожением всего делопроизводства о выдаче подлинных грамот 1626 г., в своих «списках» с старых грамот приписывали себе льготы и тарханы, которых не было ни в каких подлинниках. Даже самые материалы по всем указанным вопросам не разысканы и не приведены в известность. Розыск и изучение фальшивок, родившихся как оборонное орудие борьбы социальных низов против помещичьего Московского царства, — дело марксистского источниковедения и в частности марксистской дипломатики.

   Некоторые указания о наличии в XVI — XVII вв. фальшивых документов, не изучавшихся ранее историками из дворянского и буржуазного лагеря, имеются в источниках. Например наказ сыщикам от 2 марта 1 683 г. говорит о необходимости сыска таких беглых людей и крестьян, которые, «бежав от кого, своруют, напишут себе отпускные воровские и имена себе переменят и прямых своих помещиков и вотчинников утаят, и учнут теми воровскими отпускными правиться, и про те воровские отпускные сыскивать накрепко, и кто тую воровскую отпускную составит, и тем по розыску чинить наказанье, — бить кнутом».2

   Многочисленны указания разного рода источников на служебные подлоги приказных. В 1685 г. был бит кнутом Феодосий Филиппов Хвощинский за то, что он «своровал, на порожнем столбце составил было запись», так же был бит кнутом князь П. Крапоткин в том же 1685 г. за то, что «в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою». В 1684 г. был

 

[109]

пытан П. В. Кикин за то, что он подписался под руку думного дьяка, в 1694 г. бит батогами Г. П. Языков за то, что он с площадным подьячим Я. Алексеевым «записи написали задними числами за пятнадцать лет». В 1697 г. бит кнутом и отправлен в ссылку в Азов Иов Ермолаев сын Ильяшев за то, что «по воровскому своему умыслу и по воровской составной записи сговорил было жениться на окольничего Матвеевой жене Измайлова, а та сговорена за князя Абрама Ростовского».1

   В ходу были типичные служебные подлоги из корыстолюбивых побуждений. Пример такого рода подлога мы находим в авантюрных похождениях двух подьячих и пристава приказа новой чети, известных из дела 1687 г.2 На допросе один подьячий признавался: «и написал де он Коземка наказ, а в том наказе написал себя подьячим, а Тимошку приставом, бутто они посланы от великого господина, святейшего Иоакима патриарха Московского... в Кевролу и на Мезень досматривать благочиние, а приложил де к тому наказу печать, срезав с грамоты Нижегородского митрополита, а подписывал де наказ имянем патриарша диака Тимофея Симоновского — товарищ его Тимошка... по тому воровскому наказу у священников писали скаски о книгах и о направлении церковном, затеяв, чтоб тем приобресть себе корысть. И взяли с осми приходов у священников восемь рублей, а скаски изодрали». Затем Коземка на допросе припомнил и другие свои подлоги: «как он сидел в Патриаршем приказе в подьячих и патриарша же разряда пристав Мишка Юршаков написал воровскую наказну память, а в той воровской наказной памяти его Коземку написал подьячим, а себе Мишку приставом», содержание этой памяти заключалось в том, что «им ехать в Нижний Новгород по крестьянина по Игнашку Корабля, что он Игнашко на четвертой жене женат, ту де воровскую наказную память подписал вместо келаря духовных дел тот же пристав Мишка... а печать отрезал Мишка от прямого наказу, каков ему Мишке дан был об одном деле, и приклеил ее воровски, — и ездили они к Игнашке и взяли с него по пяти рублев, а его к Москве не взяли». По возвращении из Нижнего «и той де воровской наказной памяти верхний столбец переписал пристав Мишка яж, а написал, что бутто в дворцовом селе Даниловском с деревнями у попов пересмотреть им старых служебников; в селе де Даниловском с деревнями только осмотрели служебников у двух церквей и взяли себе с попов три рубли».3

 

 

   Мы разобрали основные этапы фальсификаторской деятельности социальных верхов Московского государства XVI—XVII вв. и пытались в последовательном изложении выявить как тематику, так и историческое происхождение фальшивых документов. Несомненно дальнейшая разработка этой темы приведет и к расширению круга известных нам фальшивок и к уточнению методов их определения.

 

 

 

 

размещено: 1.07.2007

---