МЕТОДОЛОГИЯ И ТЕХНИКА ПУБЛИКАЦИИ ДОКУМЕНТОВ[1]

I.

Публикация документального исторического материала, который советские архивы собирают, хранят и инвентаризуют, имеет крупное политическое, научное и практическое значение. Архивный документ, во-первых, играет роль одного из сильнейших орудий политической борьбы пролетариата СССР как на внешнем, так и на внутреннем фронтах. Во-вторых, он является первоисточником, на основе которого создается построение новой — марксистской — исторической науки. В-третьих, в условиях социалистической реконструкции нашего народного хозяйства большое количество архивных документов, утаенных в архивохранилищах царской эпохи или «сброшенных» в архивы уже после Октября, играет немалую практическую роль.

Значение архивного документа как средства политической борьбы образно выразил М. Н. Покровский в своем известном сравнении некоторых советских публикаций с камнем, каким был камень Давида, поразивший Голиафа[2].

У М. Н. Покровского же мы находим ряд ярких определений задач марксистской исторической науки. «История, — указывает он, — больше говорит о мертвых людях, чем о живых, но это не мешает ей быть самой живой, наиболее политической наукой из всех, какие существуют». В статье «Ленин и история», напечатанной в № 1 «Борьбы классов», он говорит: «История — объяснительная глава к политике»[3], а в статье «О задачах марксистской исторической науки» М. Н. Покровский подчеркивает, что «история должна непосредственно и неустанно разъяснять массам происходящую классовую борьбу, вскрывать корни иногда глубоко скрытых классовых противоречий, словом, обнажать и подвергать беспощадному марксистско-ленинскому анализу все те политические конфликты, которые перед нами происходят, что совершенно невозможно без исторического подхода к этим конфликтам»...[4]

Но историю нельзя писать без документов. Именно документы дают материал для построения научного «объяснения» политики в прошлом и в настоящем.

Мы ни в какой степени не склонны идеализировать прошлое. Тяга к прошлому, идеализация старины характерна для историков буржуазии, для идеологов тех эксплуататорских классов, у которых нет будущего, а в пределах СССР давно уже нет и настоящего. Наши политические и социальные идеалы лежат впереди, а не позади нас. Но прошлое надо знать, чтобы понять, как оно привело к настоящему, и сознательно бороться как за это настоящее, так еще более за лучшее будущее.

«Мы и в прошлом, — говорит М. Н. Покровский, — должны быть теми практиками, каким является всякий марксист. Когда Энгельс писал о крестьянской войне, Каутский — об анабаптистах, Меринг — о прусских королях XVIII в., то они вели классовую борьбу XIX века и давали новое оружие, новый материал для современной пролетарской борьбы. И мы должны уметь пользоваться этим оружием для защиты нашего миросозерцания и пропаганды наших взглядов не только из истории XVI—XVII веков, но и из клинообразных надписей, египетских иероглифов и из всего исторического материала, ибо нельзя камня на камне оставить в старых буржуазных построениях»[5].

Только путем вовлечения в научное обращение нового документального материала, игнорировавшегося буржуазной историографией, а также путем переиздания и доиздания части старого и обработки нового и старого материала на основе марксистско-ленинской методологии можно создать подлинную историческую науку. Издание документов является одним из видов научно-исследовательской исторической работы, и потому в борьбе революционно-марксистской историографии с буржуазными историческими концепциями археографии (мы будем так называть публикаторскую работу в широком смысле) принадлежит, несомненно, крупная роль.

Точно также и в области обслуживания чисто практических нужд социалистического строительства публикация архивных документов должна занять важное место. Издание докладных записок, планов, проектов, статистических сведений о различных ископаемых и т. п. архивного материала, признанного подлежащим использованию на различных участках промышленного, сельскохозяйственного и т. д. строительства СССР, не должно игнорировать методологических и технических установок марксистской археографии.

Из изложенного ясно значение издания документов и ценность науки, разрабатывающей методологию и технику этой работы. Но, ставя себе задачи, о которых говорилось выше, что мы можем взять от старой археографии в отношении накопленного ею документального материала и в отношении методологии?

Здесь приходится сказать, что, как в области исторической науки после Октябрьской победы пролетариата произошел решительной поворот к новой методологии, к новой тематике, так и в сфере археографической, т. е. в области издания архивных исторических первоисточников, наметился резкий перелом и в смысле тематики документальных публикаций и в отношении методологической их обработки. Правда, на археографическом фронте, в сфере опубликованного до Октябрьской революции документального исторического материала, мы в настоящее время не можем пойти на то, чтобы «не оставить камня на камне» от всего огромного накопления печатных изданий документов по «русской истории»: некоторое количество этих публикаций сохранило ценность фактического материала и для марксистской исторической науки. Но от методологии и техники старой археографии мы должны отмежеваться самым решительным образом.

Обзор содержания и всесторонняя оценка археографического наследия, полученного нами после Октября, выходит за рамки настоящей статьи. Отметим здесь только две типических черты дореволюционной буржуазной археографии: 1) хронологическую ограниченность ее пределами XII—XVIII вв., с весьма немногими исключениями для XIX в. и с главным упором на XVI и XVII вв.; 2) почти полное отсутствие материалов по истории революционных и общественных движений, классовой борьбы, развития производительных сил, влиявших определенным образом на полити­ческую «надстройку». Это объясняется, конечно, характером исторической науки до Октября. Опубликование исторических первоисточников было тесно связано с домарксистской исторической наукой, для которой характерен ее преимущественный интерес к прошлому лишь в границах до XIX в. От Щербатова до Ключевского представители русской исторической науки копались преимущественно в древнейшей «хронологической пыли бытописания земли», подчиняясь частью состоянию источников, но главным образом, политическим вкусам, подсказанным им классовой их природой.

Как ни разнообразен комплекс основных вопросом русского истерического процесса, разрабатывавшихся в разное время довольно многочисленными школами и «течениями» в русской историографии, все они, в конце концов, сводились к «кардинальному» вопросу — о генезисе русской государственности («национально-территориальное объединение Руси») и о роли верховной власти, т. е. самодержавия, как организующей силы общества и государства. И если не на всех концепциях русской истории лежит печать погодинской веры в «Провидение», руководившее «русским историческим процессом», то, например, убеждение в провиденциальном назначении самодержавия Романовых, как творца государственной и общественно-экономической жизни народов, населяющих теперь территорию Советского Союза, пронизывает все построение курса русской истории виднейшего из современных буржуазных историков С. Ф. Платонова.

Тенденциям таких именно построений русской истории, главным образом, служила и дореволюционная археография, «служанка исторической науки». На ней лежит печать официальной научности, охранительных начал, великодержавного шовинизма.

Громадное количество публикаций археографических учреждений дооктябрьского периода представляет собой или хлам с современной научной точки зрения, издававшийся в официальных, узко-сословных, классовых, конфессиональных и т. п. целях, или прямо фальсифицированные издания. К тому же ярлык науки до 1917 г. сплошь и рядом наклеивался на простое собирательство фактов, не руководимое никаким научным принципом, что объясняется состоянием буржуазной исторической науки, с ее расплывчатой идеалистической методологией и совершенно неопределенным объемом содержания. В область археографии сплошь и рядом вторгалось чисто любительское собирательство случайных документальных данных о «чудесах» местных чтимых икон, материалов для биографий, местных архиереев, губернаторов и т. д. Разумеется, и в этом любительском «историзме» и увлечении архивистикой легко прощупывается определенная классовая подоплека.

Большинство археографических учреждений царской эпохи носило название «иператорских» (Имп. Общество истории и древностей российских в Москве, Имп. Русское историческое общество в Петербурге, Имп. Археографическая комиссия, многие губернские ученые комиссии и т. д.), и на всей их публикаторской работе лежит печать «научного» служения политической триаде романовской монархии: «православие, самодержавие, народность».

В этом отношении очень характерны следующие строки из юбилейного очерка О. И. Левицкого к 50-летию Киевской комиссии для разбора древних актов. Указав, что инициатором учреждения этой комиссии (в 1843 г.) был киевский генерал-губернатор Д. Г. Бибиков, Левицкий говорит: «Энергический русский (разрядка здесь и дальше моя. — А. С.) деятель, он прекрасно понимал политическую важность научной разработки истории Юго-западного края, но он полагал, что это важное дело должно быть поручено не ученому обществу (разрядка Левицкого), а ученому правительственному учреждению, всецело подчиненному представителю высшей власти в крае. Историческая наука должна была служить подспорьем его национальной и патриотической администрации, а разрабатывающее ее учреждение должно было стать одним из органов этой администрации»[6].

Этими политическими задачами была определена основная тематика издательской продукции Киевской комиссии, из которой главную известность приобрел многотомный «Архив Юго-западной России». Юго-западный край в эпоху царизма, как известно, был краем национально-сословных и религиозных антагонизмов, шовинистического мракобесия и свирепой обрусительной политики. Этими именно обстоятельствами был обусловлен интерес Киевской комиссии к актам, относящимся к истории православной церкви в Юго-западной России в XV—XVI вв., постановлениям дворянских сеймов XVI—XVII вв., генеалогическим материалам шляхетских родов в этом крае и т. п.

Руководящей задачей всех этих публикаций было опровержение исторических прав Польши на Юго-западный край. Такова, например, публикация материалов, имевшая целью «разоблачить историю провозглашения польским правительством унии, как политической меры, задачей которой было укрепить польский государственный организм, ослабленный внутренним неустройством». Эта публикация вышла накануне польского восстания 1863 г., в период острой полемики об исторических отношениях Юго-западной Руси и Польши, и, — по мнению Левицкого, — должна быть признана «немаловажной политической заслугой со стороны комиссии»[7]. Такой же полонофобский характер носила другая публикация комиссии, имевшая целью доказать, что 9/10 шляхетской массы — не поляки, а ополяченные русские («русские украденные дети»).

Полемика, которая возгорелась в свое время в польской и, частью, русской журналистике в связи с издательской деятельностью Киевской комиссии по разбору древних актов, и обвинения последней в искажениях, подлогах и пристрастном подборе документов весьма ярко характеризуют и политическую актуальность для того времени исторических публикаций комиссии и методы ее издательской работы.

Тот же характер носила публикаторская деятельность Виленской комиссии для разбора и издания древних актов, развернувшей свою «научную» деятельность в 1864 г. при содействии знаменитого усмирителя польского восстания гр. М. Н. Муравьева-Вешателя. Материал изданных ею нескольких десятков томов архивных документов (главным образом, за XVI—XVIII вв.) подбирался по тому же принципу, что и «Архив Юго-западного края».

В одном из ранних отчетов Виленской комиссии говорится, что цель, с которой открыта была эта комиссия, «заключалась, главным образом, в стремлении правительства установить правильный исторический взгляд на Северо-западный край, как край исконирусский»[8]. А в предисловии к 1 тому изданных ею «Актов» комиссия объяснила, как путем соответствующего подбора документов она помогала раскрытию этого «правильного исторического взгляда». «При выборе документов комиссия руководствовалась мыслью доказать фактически, что Западный край никогда не был счастлив под польским правительством, что цивилизация Польши, а с нею и Западного края далеко отстояла от той степени совершенства, на которую ставят ее поляки, и что только под русским правительством Западный край забыл свои страдания, исцелил прежние раны и начал свое истинно политическое состояние»[9].

К начальным годам публикаторской деятельности Виленской комиссии относится напечатание и Археографической комиссией в Петербурге серии томов «Актов, относящихся к истории Южной и Западной России». Появление этого издания, тематически совпадающего с националистическими публикациями Киевской и Виленской комиссий, несомненно, объясняется политической обстановкой, создавшейся в связи с польским восстанием 1863 г. Особенно ярко полонофобские тенденции публикации выразились в следующих изданиях этой комиссии: 1) «Документы, объясняющие историю Западно-русского края и его отношения к России и Польше» (подбор материала на тему: «о страданиях западнорусского народа от Польши и его стремлениях к соединению с Россией»[10], с обширным «патриотическим» введением М. Кояловича); 2) «Дневник Люблинского сейма 1569 года».

На других изданиях Археографической комиссии, равно как и на продукции прочих археографических учреждений, мы не останавливаемся здесь за недостатком места. За весьма немногими исключениями, на всей этой продукции лежит печать официальной научности, и потому использование ее должно обставляться большими предосторожностями. Не надо никогда забывать, что дореволюционная археография была целиком в плену официальной политической идеологии и буржуазной историографии. Исторические концепции, последовательно сменявшиеся в развитии русской исторической науки, определяли специфическую тематику археографических изданий дооктябрьского периода и их методологические установки.

II

Количество документальных публикаций в течение XIX века росло в таких размерах, что уже в 70 гг. проф. Брикиер писал: «Настоящая эпоха нашей историографии характеризуется не столько обилием исследований, сколько массой издаваемого вновь материала, за которым не поспевает историческая разработка»[11].

Однако, несмотря на такое свое богатство, дореволюционная археография — слабый помощник марксистской исторической науки. Ее тематика, как это видно из вышеизложенного, по существу, полярна тематике марксистской историографии.

В 1925 г. М. Н. Покровский писал: «Имеющиеся издания первоисточников русской истории распределены хронологически крайне неравномерно. В то время как главнейшие документы XVI века давно опубликованы, даже для XVIII века такие издания скудны, а для XIX их почти совсем нет. Причины едва ли нужно объяснять: царское правительство не имело никаких побуждений поощрять занятия новейшей русской историей, от которой слишком легок был переход к современности. Современность же царской России могла быть предметом благоговейного созерцания, восторженного удивления — чего угодно, только не научного исследования... Надо начать печатать документы XIX в. с той же энергией, с какою раньше печатались исключительно документы XVI—XVIII веков... Нигде дело научного издательства не является более успешным, чем здесь, в области истории русской революции. Ни о чем так много не пишется в последние годы, и ничего мы не знаем хуже»[12].

В предисловии к первому тому «Красного архива», вышедшему в 1922 г., М. Н. Покровский подчеркнул, что целевая научно-политическая установка документальных публикаций этого журнала — освещение «того периода русской истории и тех сто­рон этого периода, которые ближе всего к нам по времени и окутаны наиболее густым покровом легенды. Ошибочно мнение, будто легендарна только «древнейшая история»: в новейшей легенд не меньше... Разоблачать эти легенды вчерашнего дня — дело не менее полезное для науки, чем «рыться в хронологической пыли бытописания земли».

В этих двух цитатах четко указаны задачи советской археографии: введение в научное обращение документальных первоисточников, которые необходимы для изучения, во-первых, предпосылок и развития Октябрьской революции, во-вторых, империалистической политики и дипломатии царизма. Хронологические рамки исторического изучения прошлого передвигаются таким образом, вперед — на события, главным образом, XIX и XX веков, подготовившие победу пролетариата осенью 1917 года. Обоснование для такого переключения наших научных интересов мы находим и в указании т. Сталина о, том, что «русская революция была (и остается) узловым пунктом мировой революции, что коренные вопросы русской революции явились вместе с тем (и являются теперь) коренными вопросами мировой революции»[13].

Октябрьская революция раскрыла двери всех архивохранилищ царского периода для исследователя. Особенно тщательно охранявшиеся документы внешней и внутренней политики царизма XIX и начала XX вв. теперь совершенно доступны для широкого научного использования. С их помощью уже развеяно немало легенд и мрака, окутывавшего исторические события последнего столетия.

Первой советской публикацией, — притом с целевой установкой, характерной для всей советской археографии, — надо считать издание матросом Н. Г. Маркиным «тайных договоров» и других секретнейших документов б. министерства иностр. дел тотчас после завоевания пролетариатом власти в Октябре 1917 г. Политический эффект этой публикации был огромен. Правда, с технической точки зрения в ней есть дефекты, но тогда было не до археографических тонкостей. Положительными же чертами этого издания являются, во-первых, четкая политическая установка в выборе материала, и, во-вторых, точный текст.

Но раньше, чем перейти к характеристике основных задач и продукции современной советской археографии, необходимо указать, что советским археографическим учреждениям, наряду с изданием новых документов, пришлось поставить вопрос о переиздании некоторых старых, в которых оказалась нужда в связи с разработкой очередных проблем марксистской историографии. Таковы, например, капитальные издания Центрархива о восстании декабристов, пугачевщине и разинщине. Дореволюционные публикации документов об этих крупнейших моментах революционного движения в России совершенно неудовлетворительны как вследствие многочисленных текстуальных искажений в них и неполноты подбора, так и в методологическом отношении.

Для иллюстрации необходимости переиздания материалов, например, по декабрьскому восстанию 1825 г. приведем несколько примеров.

Некоторые показания участников восстания 14 декабря 1825 года, напечатанные теперь полностью Центрархивом в его капитальном издании «Восстание декабристов (материалы)», были опубликованы ранее А. К. Бороздиным («Из писем и показаний декабристов», СПБ, изд. Пирожкова, 1906) и М. В. Довнар-Запольским («Мемуары декабристов», Киев, 1906). Попробуем сравнить, например, текст показания Рылеева от 24 апреля 1826 г., как он дан в публикации Бороздина, с текстом подлинника. У Бороздина Рылеев, излагая аграрную программу Пестеля, говорит, что Пестель предлагал разделить половину земли между крестьянами «с правом даже и продажи». В подлиннике же стоит: «с правом дара и продажи». Бороздин заставляет Рылеева говорить об «устарелости» американской конституции, тогда еще совсем молодой. В подлиннике же стоит: «английской». У Бороздина Трубецкой «потребовал, дабы его (т. е. будущего царя Николая I) принести в жертву». В подлиннике же: «не требовал».

Очень характерна следующая неточность. В подлиннике напечатано: «С известием о слухе, что государь цесаревич отрекается от престола, первый приехал ко мне Трубецкой», — говорил Рылеев, — «и положено было воспользоваться сим непременно» (т. е. отречением Константина). А у Бороздина читаем: «и положено было воспользоваться им» (т. е. Константином). По поводу этого места М. Н. Покровский не без яда замечает: «Как еще на этом никто не построил гипотезы о непосредственном участии Константина в заговоре?».

У Довнар-Запольского в его сборнике мы встречаем следующую, весьма существенную неточность текста: «Копия с устава была доставлена в Москву к Якушкину, в твердой уверенности, что он немедленно вступит в бояре, без прекословия устроив общество. Пестель уехал в Митаву»... А в подлиннике это место гласит так: «Что он немедленно вступит в общество без прекословия. Устроив Общество, Пестель уехал в Митаву». Разница между печатным воспроизведением текста и подлинника громадная: оказывается, не Якушкин, а Пестель устроил Общество[14].

Перечисленные выше неисправности текста, по-видимому объясняются, главным образом, неудовлетворительностью копии, с которой он издавался: в 1906 г. и Бороздину и Довнар-Запольскому подлинники не были доступны. Нельзя; впрочем сваливать всю вину на переписчика. Обе названные публикации свидетельствуют и об отсутствии у редакторов критического подхода к содержанию текста. Обнаружение указанных и других текстуальных неточностей значительно меняет построенные на данных публикациях оценки лиц и событий эпохи 14 декабря 1825 г.

Центрархивская публикация материалов о пугачевщине, о чем мы будем говорить ниже, не только ввела в научное обращение ряд новых документов, но, будучи построена в социально-классовом плане, совершенно по новому осветила все пугачевское движение.

Но, разумеется, переиздание и доиздание ценных в научно историческом отношении документов составляет лишь одни на небольших участков той огромной археографической работы, которая развернулась у нас после Октября в связи с новыми историко-исследовательскими и политическими задачами. Овладение всем документальным наследием царизма открыло перед исследователями такие возможности, для которых не может быть места в капиталистических государствах, и мы видим уже в первые годы Советской власти возникновение ряда учреждений, поставивших своей целью выявление и опубликование архивных исторических первоисточников. Полный перечень их и подробный обзор их публикаторской деятельности выходит за рамки настоящей статьи. Мы ограничимся перечислением некоторых из них.

На первое место, разумеется, надо поставить Центрархив РСФСР. Даже беглый обзор тематики его публикаций дает возможность сразу увидеть разницу между новой и старой археографией. Центрархивом издан ряд капитальных публикаций по истории революционного движения в царской России и на Западе в XVII—XX вв. («Разинщина», «Пугачевщина», восьмитомная серия «Восстание декабристов», «Покушение Каракозова», «Нечаев и нечаевцы», «Революция 1848 г. во Франции», «Революция 1905 г. и самодержавие»). Наряду с опубликованием нескольких сборников по истории крестьянского движения в XIX и начале XX вв., Центрархивом выпущен ряд сборников по истории рабочего движения в царской России («Южно-русский рабочий союз», «Морозовская стачка 1885 г», «Стачки 1881—1895 годов», «Рабочий вопрос в комиссии Коковцова в 1905 г.», «Ленские события в 1912 г.» и др.). Эпохе Октябрьской революции Центрархивом посвящен ряд крупных публикаций («Всеросс. совещание советов р. и с. д.», двухтомное издание протоколов «Первого всероссийского съезда советов», «Второй всероссийский съезд советов», «Петроградский совет р. и с. д.», «Рабочее движение в 1917 г.», «Крестьянское движение в 1917 г.», «Государственное совещание», «Всероссийское учредительное собрание» и др.). Эпоха гражданской войны отражена в публикациях: «Партизанское движение в Сибири», «Допрос Колчака», «Последние дни колчаковщины» и в ряде сборников, которые в ближайшем времени выйдут в свет. Вопросам внешней политики посвящено несколько публикаций Центрархива: «Русско-японская война», «Русско-польские отношения в период мировой войны», «Царская Россия в мировой войне» и др. Но особенно важное значение имеет издаваемая Центрархивом совместно с НКИД и Комакадемией серия документов «Международные отношения в эпоху империализма». Крупное значение для истории революционного движения и эпохи разложения романовского самодержавия имеют опубликованные Центрархивом сборники эпистолярного и мемуарного материала: «Переписка Николая и Александры Романовых» за 1914—1917 гг.; «Переписка Вильгельма I с Николаем II», «Письма Победоносцева Александру III», «Дневники» Ламздорфа, Перетца, Кропоткина, «Воспоминания Л. Тихомирова». Центрархивом издано также несколько сборников историко-литературных материалов, ценных для изучения художественного творчества классиков дооктябрьской литературы — Достоевского, Тургенева и Чехова.

Наконец, трудно было бы дать здесь исчерпывающий перечень материала, опубликованного в вышедших до сих пор 50 томах исторического журнала Центрархива «Красный архив», вступившего в 11-й год своей работы. В нем напечатано громадное количество неизданных архивных материалов по истории внешней политики, империалистической войны, истории революционного движения, истории Октябрьской революции, интервенции и гражданской войны, а также документов по истории литерату­ры, быта и культуры. Материалы, данные на страницах «Красного архива», давно вошли в научное обращение, а политическое значение некоторых его публикаций охарактеризовано в следующих словах М. Н. Покровского, произнесенных им на открытии архивных курсов при Центрархиве 21 ноября 1924 г.: «Некоторые публикации нашего «Красного архива», не обратившие на себя совершенно внимания в России, о которых здесь совершенно не говорили, — или говорили меньше, чем о каком-нибудь уличном происшествии, — вызвали буквально мировую сенсацию и были поводом для предъявления дипломатических требований, чрезвычайно важных. После того, как мы опубликовали «Дневник Сазонова», касающийся первых дней войны, германское правительство поставило вопрос о снятии с Германии ответственности за войну. Это — вопрос, вокруг которого вертится план Дауэса... Таким образом, заграницей документы, которые у нас не обращали на себя внимания, получили колоссальное значение»[15].

Очень крупное политическое и научное значение имеют публикации Истпарта при ЦК ВКП(б), организованного в 1920 г. и слившегося позднее с Институтом В. И. Ленина. В издаваемом Истпартом журнале «Пролетарская революция» и отдельных его сборниках напечатано большое количество материалов по истории Октябрьской революции и ВКП(б). Многочисленные филиалы центрального Истпарта — местные Истпарты дали также весьма крупную археографическую продукцию, основанную, главным образом, на использовании архивов б. б. губернских жандармских  управлений, полицейских учреждений, судебных палат, окружных судов и т. д. Особенно двадцатилетний юбилей революции 1905 года и десятилетний юбилей Октябрьской революции явились стимулом к усиленной публикаторской работе Истпартов на местах.

Институт Ленина, публикующий литературное наследие В. И. Ленина в виде его «Сочинений», а также «Ленинских сборников», в которых печатаются как произведения самого Ленина, так и материалы его личного архива, принадлежит к крупнейшим археографическим учреждениям Союза. То же самое надо сказать и об Институте Маркса и Энгельса (ныне слившемся с Институтом Ленина), сосредоточившем в своих хранилищах, помимо личных архивов Маркса и Энгельса, богатейшие материалы по истории мирового рабочего движения, материалистической философии и т. д. и давшем уже ряд капитальных изданий.

Из учреждений, связанных с Комакадемией, следует особо выделить Комиссию по истории пролетариата СССР, предпринявшую выявление во всесоюзном масштабе архивных материалов, которые должны осветить основные вопросы о происхождении пролетариата, о связи формирования пролетариата с развитием и структурой капитализма в России. Комиссия ставит своей целью изучить по документам эволюцию экономического положения пролетариата в период промышленного капитализма и в эпоху империализма, связь формирования идеологии пролетариата с развитием пролетарской борьбы, роль и значение рабочих организаций, а также особенности развития и положения рабочего класса после Октября 1917 г.

Как на научную организацию, занимавшуюся собиранием и публикацией архивных документов по истории рабочего и профессионального движения, следует указать на Истпрофы.

И после Октябрьской революции продолжала свою публикаторскую деятельность Постоянная историко-археографическая комиссия Академии наук СССР. Тематика ее публикаций, почти вплоть до знаменитой чистки академии в 1929 г., сохраняла свой дореволюционный характер. В настоящее же время эта комиссия, в совершенно новом составе, обратилась к новой тематике, диктуемой как очередными задачами историографии, так и практическими потребностями социалистического строительства.

Назовем здесь также Археографическую комиссию Украинской академии наук и Институт белорусской культуры, как учреждения, ставящие своей задачей публикации архивных первоисточников. Немалое количество архивных материалов введено в научное обращение научными учреждениями краеведческого типа (Общество Изучения Казакстана, Общество по изучению Башкирии, Нижневолжское научное общество краеведения и мн. др.). Отметим также, кроме временно существовавших комиссий по изданию исторических материалов, как напр., «Комиссия ЦИК СССР по организации празднования 20-летия революции 1905 г.», Военно-исторический отдел Штаба РККА, Литиздат НКИД, опубликовавший несколько сборников дипломатических документов, Всесоюзное Общество политкаторжан, Всесоюзную библиотеку им. Ленина, Музей революции СССР, Госуд. исторический музей в Москве и т. д.

Весьма большое количество архивных документов опубликовано на страницах журналов — частью существующих, частью уже исчезнувших: «Красная летопись», «Лiтописи марксизма», «Летопись марксiзма», «Украiна», «Былое», «Каторга и ссылка», «Ученые записки» Казанского, Саратовского университетов и мн. др. Множество архивного материала рассеяно по еженедельникам («Огонек» и др.) и газетам, как столичным, так и провинциальным, а также фронтовым — эпохи гражданской войны, — материала, который труднее всего поддается археографическому учету.

В заключение этого далеко не полного перечня следует указать на организованные в 1931 г. специальными постановлениями ЦК ВКП(б) «Комиссию по истории гражданской войны» и «Комиссию по истории заводов СССР». Энергичная мобилизация советской общественности вокруг задач, поставленных партией этим комиссиям, и организация, в частности, ЦАУ РСФСР работы по выявлению архивных источников для них укрепляют уверенность в том, что советская археография обогатится рядом новых публикаций крупной ценности.

Как уже указывалось выше, характерной чертой советской марксистской археографии является ее интерес, главным образом, к публикации документов «новой истории», — эпохи промышленного и финансового капитала. Этот интерес имеет совершенно естественное объяснение в актуальности для нас всего, что связано с историей рабочего класса, его революционной борьбой и победным венцом этой борьбы — установлением диктатуры пролетариата. Мы отнюдь не являемся противниками публикации древнейших документов, а следовательно, и изучения отдаленного прошлого, но в наши дни углубление, поломи, в «средневековье» не было ли бы добровольным бегством от современности? Мы знаем цену такому «увлечению прошлым» хотя бы в лице акад. А. С. Лаппо-Данилевского. Нашей задачей является дальнейшее конкретное овладение всем архивным наследием XIX и начала XX вв., чтобы поставить на должную высоту изучение именно истории партии, истории рабочего класса в СССР, революционного движения, национального вопроса и т. д.

Надо всегда помнить уже приводившееся нами выше указание т. Сталина о том, что «коренные вопросы русской революции явились вместе с тем (и являются теперь) коренными вопросами мировой революции». Это — руководящая идея нашей политической практики и, разумеется, и нашей научной работы. В статье т. Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма» археограф-марксист находит обоснование принципиальных установок своей публикаторской работы. Было бы нелепостью полагать, что т. Сталин является противником документального обоснования теории. Он только, во-первых, против такого отношения к документации, какое обнаружил Слуцкий, во-вторых, против фетишизации архивного документа. Т. Сталин требует поверки показаний документов делами, действиями тех, о которых данный документ повествует. Т. Сталин  указывает, что «Ленин учил нас проверять революционные партии, течения, лидеров не по их декларациям и резолюциям», ибо «история знает немало социалистов, которые с готовностью подписывали любые революционные резолюции, чтобы отписаться от назойливых критиков»[16]. Т. Сталин указывает таким образом археографу, что при выборе документа для печати надо уметь подходить к содержанию его с критическим методом. Из дальнейшего изложения будет ясно, какое важное принципиальное значение имеет для советского археографа это указание.

То, что т. Сталин говорит о постановке истории большевизма — непримиримой борьбе с гнилым либерализмом, с троцкистской и иной фальсификацией истории партии ВКП(б), полностью, разумеется, относится к истории «вообще», а раз это относится к истории, то, конечно, и к археографии — как общей, так и партийной.

Первая Всесоюзная конференция историков-марксистов, происходившая 28/XII 1928 г. — 4/I 1929 г. в Москве, показала, какая огромная исследовательская работа ведется в отдельных республиках нашего Союза. Марксизм овладел «командными высотами» исторического фронта — все руководящие научно-исследовательские учреждения, исторические кафедры вузов, журналы — находятся в руках марксистов-ленинцев. Архив по отношению к этому «фронту» играет роль базы снабжения, но, разумеется, он не может ограничиваться только пассивной ролью хранителя и систематизатора документального сырья для «фронтовиков». Он может и должен сам активно вести наступление на тех участках идеологического фронта, где еще оказывают сопротивление Октябрю политическая контрреволюция и ее союзник — «ученое» идеалистическое мракобесие.

III.

Констатируя крупные достижения пооктябрьской археографии в смысле количественном, мы должны однако отметить недостаточность разработки многих методологических и технических вопросов публикации документов. Последнее приводит к тому, что наряду с образцовыми советскими изданиями документов мы имеем публикации очень низкого научного качества как в методологическом, так и в техническом отношении.

Ярким образцом археографической безграмотности является изданный Польской комиссией Института белорусской культуры сборник документов из истории польского восстания 1863 г. против царизма — «Rok 1863 na Minszczyznie» (Minsk, 1927 г.).

Взяв столь важную в историографическом и политическом отношении тему, как польское восстание, издатели этого сборника подошли к ее разрешению весьма своеобразно. Вместо того, чтобы, руководясь определенной научно-политической целевой установкой, выбрать из архивного материала то, что наиболее всесторонне раскрывает данную тему, издатели, как они сами об этом говорят, положили в основу своей публикации принцип, что их издание должно быть дополнением к материалам, которые историк возьмет из другого (!) источника. Сами же они, обратившись к архиву III отделения собств. е. и. в. канцелярии, ушли из него с впечатлением, что это — «не­проходимый лес». Все-таки они взяли из него два показавшихся им ценными «дела» и опубликовали их в своем сборнике. Они откровенно признаются, что не слишком стесняли себя в выборе документов, так как каждый из них, — полагают они, — использованный на своем месте, в одинаковой степени важен и нужен.

Действительно, многие из опубликованных в этом сборнике документов сообщают ценные данные о ходе восстания и о социальных отношениях в эпоху восстания, но, во-первых, это не основные архивные материалы по данному вопросу, — во-вторых, нельзя и два дела публиковать в таком виде, как это имеет место в данном случае. Издатели подошли к разрешению своей задачи механически: оба «дела» опубликовали полностью, со всеми случайными и малозначащими документами (препроводительными и т. п.), причем основной текст документов переплетен с резолюциями, бланковыми штампами и регистратурными пометками. Большую часть этих мелких документов следовало, разумеется, дать лишь в пересказе в примечаниях или же опустить вовсе.

Эта публикация является примером того, как археограф не должен подходить к своей задаче. Очень странной следует признать установку на публикацию, как на «дополнение» к совершенно неизвестным архивным материалам, которые какой-то историк когда-то откуда-то извлечет. С другой стороны, нельзя механически брать с архивных полок «дела» и перепечатывать их лист за листом: это и идеологически и практически было бы совершенно нелепым предприятием. Публикация документов — научно-исследовательская работа, связанная с разрешением конкретных вопросов на основе определенных методов и технических приемов, а не механическое перепечатывание коллекций архивных документов.

Примеры, подобные описанному, можно было бы умножить, но и из приведенного здесь, думается, достаточно ясно видны некоторые основные дефекты, наличие которых превращает публикацию документов в археографический хлам.

Каким же требованиям должно удовлетворять научное издание документального исторического материала? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к рассмотрению некоторых основных типов советских публикаций архивных документов.

IV.

Относительно простейшим видом документальной публикации является издание, например, «Дневника Е. А. Перетца, государственного секретаря (1880—1883)»[17]. Этот дневник вышел в серии Центрархива «Мемуары и дневники царских сановников». Задача редактора этого издания сводилась главным образом к максимально точному воспроизведению текста единственной, обнаруженной им, тетради дневников (местонахождения других тетрадей, существование которых представляется несомненным, установить не удалось). В тексте дневника не пришлось делать никаких купюр, так как весь он по содержанию своему представляет несомненно крупную научно-историческую ценность. Редактор счел только необходимым снабдить текст историческими примечаниями, облегчающими ориентировку в описываемых событиях, переводом иностранных слов и выражений, а также личным указателем с краткими биографическими сведениями о лицах, упоминаемых в дневнике. Характеристика классового лица автора дневника и оценка дневника как «показания» о жизни и деятельности верхушечной части российской бюрократии на стыке двух царствований — Александра II и Александра III — дана в особом редакционном предисловии к дневнику.

В качестве примера публикации столь же относительно простой по приемам ее оформления можно привести «Переписку Николая и Александры Романовых», изданную Центрархивом в трех (III, IV, V) томах в 1923—1925 гг. Переписка последних царя и царицы сохранилась полностью, начиная с первых их, еще юношеских, писем в 80 гг. прошлого столетия и кончая первыми днями Февральской революции 1917 года. По первоначально намеченному плану и следуя отчасти формальному принципу опубликования эпистолярного фонда полностью, предполагалось издать в пяти томах всю переписку. Однако затем, исходя из оценки политической значимости писем Николая и Александры Романовых за разные годы, решено было ограничиться опубликованием лишь писем за период 1914—1917 гг., являющихся ценным источником для истории империалистической, войны и разложения романовского самодержавия.

Так как письма сохранились полностью (за исключением одного письма царицы в февральские дни 1917 г.), о чем свидетельствует имеющаяся на них нумерация, то редактору не пришлось производить никаких поисков писем, — оставалось только расположить их в том порядке, в каком они были сосредоточены фондообразователем, тщательно сверить подготовленный к печати текст писем с подлинником и снабдить их именным указателем (основным затруднением здесь была расшифровка имен, прозвищ и кличек многочисленных (около 1000) лиц разных чинов и званий, которые упоминаются обоими корреспондентами). В предисловии М. Н. Покровского была блестяще вскрыта на основании этой переписки агония самодержавия в лице тройки, правившей тогда Россией: Николая, Александры и Распутина, а также верхушки феодально-помещичьего класса, на которую николаевское самодержавие опиралось.

Более сложная задача стояла перед редакторами двухтомной публикации Центрархива «Покушение Каракозова»[18]. В их распоряжении было подлинное восьмитомное «Производство высочайше учрежденной в С.-Петербурге, под председательством члена Госуд. совета, ген. от.-инф. гр. Муравьева, Следственной комиссии о покушении на жизнь его имп. величества 4 апреля 1866 г.». К «Производству» имеется более 10 томов «Приложений». Кроме того в распоряжении редакторов находилось 9 томов фонда Верховного уголовного суда по делу Каракозова и его «сообщников». Исходить из формального принципа публикации фонда в целом и печатать весь этот огромный документальный материал, разумеется, было совершенно нецелесообразно и практически трудно осуществимо. Поэтому редакторы, исходя из целевой установки своей публикации — вскрыть с помощью документов Следственной комиссии и Верх. уголовного суда не только обстановку покушения 4 апреля, революционное лицо Каракозова, но и ту социальную группировку, из которой вышел Каракозов и в которой зародилась идея цареубийства, подвергли критической ревизии материалы обоих фондов, чтобы выбрать из них для печати только те документы, которые, не занимая много места, дали бы вместе с тем по возможности максимально полное освещение события 4 апреля 1866 г.

В основу публикации редакцией был положен материал из фонда Верх. уголовного суда, а именно стенографические отчеты судебных заседаний по делу Каракозова и др. обвиняемых за период с 18 августа по 12 сентября 1866 г. По сравнению с другими разновидностями документов, составляющих содержание архивного дела по каракозовскому процессу, эти отчеты имеют то преимущество, что они являются как бы конспектом всего дела. В них зафиксировано с значительной полнотой все судоговорение по каракозовскому делу (в широком смысле слова), а в процедуре судоговорения выявились и данные предварительного следствия и новые стороны исследуемого дела. Но процедура судоговорения осталась бы не вполне отраженной, если бы редакторы ограничились воспроизведением одного стенографического отчета, в котором не зафиксированы некоторые моменты суда. Поэтому в опубликованный в первом томе издания отчет заседаний (18—31 августа) по делу первой группы обвиняемых (Каракозова, Худякова, Ишутина и др.) были введены 11 обвинительных актов, две речи прокурора Замятина по делу Каракозова и Кобылина, вопросы, поставленные судом, и резолюции суда по делу Каракозова и Кобылина. В «приложениях» к первому тому издателями даны приговоры суда по делу Каракозова и Кобылина, прошение Каракозова на имя Александра II о помиловании, постановление и представление Верх. уголовного суда в связи с приговором и прошением Каракозова, а также протокол об исполнении приговора.

Таким образом композиция I тома издания материалов по делу Каракозова сложилась так: историческое введение, редакционное предисловие с характеристикой фонда и изложением приемов публикации, стенографический отчет, дополненный перечисленными выше документами, приложения, примечания и именной указатель. В обширных примечаниях к тексту содержится критика официальной версии некоторых моментов покушения (напр., о роли Комиссарова) и различных мест показаний, биографические сведения о каракозовцах, пояснения некоторых фактов, упоминаемых в тексте, и т. д. Составителем примечаний использованы материалы производства Следственной комиссии по Каракозовскому делу. Именной указатель представляет собой алфавитный список всех встречающихся в тексте публикации личных имен с краткими аннотациями и перечнем страниц тома, на которых они упоминаются.

Композиция II тома этого издания сложилась по образцу первого. Редакторами была проделана большая критическая работа непосредственно над текстом выбранных для публикации документов, имевшая своей целью приведение этого текста в такой исправный вид, чтобы сделать его доступным для научного использования и освободить работающего по нему исследователя от необходимости проверки по подлиннику многих сомнительных мест, пропусков и т. д. Так как стенография в России 60-х годов была дело новым (кстати отметим, что суд Каракозова был первым случаем применения стенографической записи к судебному процессу), то естественно, что подлинник стенограммы Каракозовского процесса очень далек от совершенства: в нем нередки ошибки, пропуски разных слов и фамилий, сокращения фамилий, во многих местах он испещрен приписками на полях и исправлениями в тексте, сделанными переписчиками отчета и, возможно, секретарем суда Есиповым. Редакции пришлось, исправив без специальных оговорок орфографические ошибки, явные описки и пунктуацию подлинника, восстановить пропущенные слова и буквенные сокращения, оговорить все приписки на полях и между строк в особых подстрочных примечаниях.

Из изложенного ясно, что данное издание является примером не механического воспроизведения архивного фонда или части фонда, а тематической публикацией, основанной па критическом подборе документов, критической обработке текста и имеющей определенную целевую установку.

Подчеркнем здесь именно момент критической работы по целевому подбору состава публикации. Укажем также, что тематическая публикация документов в некоторых случаях представляет собой для издателя далеко не сложное дело. Такова, например, публикация НКИД «Франко-русские отношения 1910—1914 гг.», представляющая собой просто перепечатку готового министерского досье, в котором напечатанный теперь материал был в свое время систематически подобран на данную тему самими министерскими чиновниками. Но такие примеры являются исключением.

Следующий пример публикации, имеющей классовую установку и построенной в плане социологического разреза, еще отчетливее вскрывает характер советских документальных публикаций.

Мы имеем в виду трехтомное издание материалов Центрархива: «Пугачевщина»[19], подготовленное к печати и выпущенное в свет в 1926—1931 гг. Выбор данной темы публикации обусловливался текущими задачами советской историографии, естественно, выдвигающей на первое место проблемы классовой борьбы, истории колониальной политики самодержавия, угнетения последним отдельных национальностей и т. д.

Восстание крестьянства вместе с угнетенными царской Россией башкирами, татарами и т. д. в эпоху расцвета крепостнического хозяйства, известное под названием «Пугачевского бунта», в буржуазной историографии и в художественной литературе изображалось, как «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Даже в «марксистской» историографии до последнего времени сохраняла живучесть плехановско-рожковская концепция о реакционном характере пугачевщины, возникшей на стыке двух общественных формаций — феодально-крепостнической и капиталистической.

Решить вопрос о революционном или реакционном характере пугачевского восстания, о роли в нем кулачества, казаков и барщинного крестьянства, а также отдельных национальностей и т. д., можно было лишь на основании документального материала.

Поставив перед собой первоначально лишь задачу выяснения местонахождения, количества и характера архивных документов пугачевщины, редакция издания вскоре должна была констатировать огромное количество неиспользованных ни публикаторами, ни исследователями документов о пугачевском восстании. Прежде всего было обнаружено большое собрание архивных материалов по истории пугачевщины 1) в б. Государственном архиве, собиравшееся со времени Николая I (дела Тайной экспедиции и т. д.; копии указов манифестов Пугачева; сенатское делопроизводство о суде, приговоре и казни виднейших пугачевцев и т. д.). Затем в распоряжении редакции был 2) Панинский архив, неиспользованный исследователями, содержащий материал, который дает полную картину карательной экспедиции Панина; 3) материалы Лефортовского архива — главным образом делопроизводство екатерининской военной коллегии по организации борьбы с пугачевщиной; 4) документы б. Военно-ученого архива; 5) материалы б. Московского архива министерства юстиции, б. Румянцовского музея, Исторического музея в Москве и т. д.

Совершенно естественно, что перепечатка всего этого материала в хронологическом или систематическом («фондовом») порядке, как это практиковалось в дореволюционной археографии несмотря на его безусловную историческую ценность, была бы нецелесообразной затратой бумаги, времени и живых исследовательских сил. Очевидно, надо было произвести его отбор, руководясь социологически четкой целевой установкой. Эта установка не выдержана по отношению к первому тому, но по отношению ко всему данному трехтомнику она — налицо.

Первый том построен по формальному признаку: он составлен из материалов архива самого Пугачева, архива восстания в собственном смысле этого слова. В этом томе опубликовано делопроизводство военной коллегии Пугачева и его командиров: именные указы и «повеления» Пугачева, указы и постановления его коллегии, воззвания и текущая переписка пугачевских вождей, а также ряд документов, освещающих роль «инородцев» и рабочих уральских заводов в Пугачевском движении. Эти документы дают возможность внести коррективы в прежние представления о пугачевщине первого периода, как о местном казацком движении; они сообщают данные о военной тактике пугачевцев, об организации ими власти в занятых местностях и т. д.

Второй и третий тома содержат документы, выбранные из «необозримого» (термин редакции) материала перечисленных архивохранилищ. Выбор этих документов был подчинен определенной исследовательской схеме. Во второй том включены материалы, рисующие происхождение пугачевщины, экономические факторы, сопутствовавшие ее возникновению (состояние урожая в 1772—1774 гг.), уральское, донское и волжское казачество в Пугачевском движении, роль башкир, калмыков, татар и других угнетенных национальностей в восстании, а также отношение фабрично-заводского населения Приуралья к восстанию. Материалы третьего тома расположены по следующему плану: крестьянство и пугачевщина, пугачевщина и прочие социальные группы, дворянство в борьбе с пугачевщиной. Подбор материала заканчивается документами, связанными с деятельностью екатерининской администрации по ликвидации остатков пугачевщины, а также материалы об откликах пугачевщины,— напр., об атамане Заметайле[20], пугачевце, легенды о котором ходили в народе еще в царствование Николая I, — и т. д.

В «дополнениях» ко II и III томам публикации дано в пересказе большое количество документов, расширяющих запас сведений о восстании 1773—1774 гг. В «примечаниях» же к каждому тому даны пояснения, которые, как указывает редакция, имеют целью «облегчить надлежаще осторожное отношение к отдельным документам, а в общей совокупности содействовать возможности сравнительной оценки всех материалов в целом»[21]. Кроме того к каждому тому прилагаются обширные указатели личных имен и географических названий. К последнему тому приложена карта с обозначением территории, охваченной пугачевским восстанием, движения армии Пугачева и отдельных отрядов под начальством пугачевских атаманов, населенных пунктов, занятых пугачевцами, и пунктов, выдержавших осаду, а также предполагаемого пути Пугачева после поражения.

Такова в общих чертах композиция и целевая установка центрархивского издания материалов о пугачевщине, являющегося первой крупной публикацией, специально посвященной восстанию 1773—1774 гг. Материалы этой публикации опровергают, с одной стороны, утверждения некоторых историков о реакционном характере политического движения яицких казаков и угнетенных национальностей, с другой стороны, утверждают правильность концепции о том, что движущей силой этого восстания был «закрепощенный мелкий крестьянский производитель, стремившийся стать свободным самостоятельным товаропроизводителем»[22]. Крестьянство в 1773—1774 гг. не достигло победы — факт, подтверждающий взгляд Маркса и Энгельса на невозможность победы революционного крестьянства без помощи друго­го передового класса и опровергающий народническую утопию о возможности победы крестьянской революции без помощи пролетариата. Из изложенного ясно, что материал «Пугачевщины» содержит ценнейшие данные для подкрепления наших текущих политических установок. На примере данной публикации мы лишний раз убеждаемся в органической связи архивных материалов даже весьма давнего происхождения с близкой нам политической современностью.

Укажем еще один тип публикации, именно — когда издается фонд или коллекция документов полностью, в том виде, как они органически сложились. Здесь план публикации подсказывается, так сказать, анатомическим строением фонда. Разумеется, говорить об издании фонда можно лишь по отношению к фондам минимального состава. Таков, например, фонд Верховного тайного совета в б. Московском архиве мин. иностр. Дел, представляющий собою подбор протоколов Верх. тайн. совета с небольшим количество приложений к ним. Этот «фонд» был опубликован в восьми «Сборниках» Русского исторического общества в Петербурге. Материал этого фонда расположен в публикации в хронологической системе, что соответствует и расположению его в составе фонда и процессу его органического отложения.

Но по отношению к подавляющему большинству архивных фондов новейшего времени, с их колоссальным документальным составом, почти единственно применимым является принцип тематического их использования для издания.

Возможно, конечно, издание некоторых частей этих фондов в их «органическом» виде, например, для Совнаркома 1917—1922 гг. публикация протоколов его заседаний. Возможно также, например, полное издание дипломатической переписки за тот же период НКИД и германского министерства иностран. дел, извлеченной из фонда соответствующего отдела НКИД. В обоих указанных случаях система расположения материала в издании определяется характером публикуемых документом, обязывающем располагать их в издании по хронологическому или корреспондентскому признаку.

Но по отношению к большинству разновидностей архивных документов, объединенных в огромные «органически» сложившиеся фонды, приходится исходить из иных предпосылок. К этим фондам нельзя подходить с неосуществимой задачей опубликования их полностью (хотя бы даже после самой решительной «макулатурной кампании»). Ясно, что издание их возможно лишь в форме тематических (проблемных) сборников или серий тематических сборников. Будущее, несомненно, принадлежит тематической публикации.

V.

Итак, мы видим, что подбор архивного материала для публикации представляет собой в большинстве случаев длительный и сложный процесс, во многом сходный с процессом историко-исследовательской работы, завершающейся составлением исторической монографии. Археограф-марксист и историк-марксист идут, в сущности, одним путем: после того, как намечена тема, собран библиографический материал, закончено полностью изучение литературы вопроса и составлен ориентировочный план сборника или сочинения, и тот и другой приступают к поискам в архивах документального материала, который открывает возможность продвинуть изучение данной проблемы на новый этап и осветить ее с новых сторон. Счастье их, если материал представляет собой монолитный фонд, сосредоточенный в одном архивохранилище и находящийся в упорядоченном виде, т. е. если он систематизирован и при нем имеется хорошо ориентирующий в составе его справочный аппарат в виде описей и указателей (личных, предметных и географических). В большинстве же случаев как археографу, так и историку приходится пройти трудный и долгий путь выявления и собирания необходимого им материала в разных фондах и разных архивохранилищах.

Изучая груды архивных документов в целях извлечения из них материала для публикации, археограф руководится той же целью и тем же, в сущности, планом, что и историк-исследователь. У них общие задачи — раскрыть данную проблему на основании первоисточников во всей полноте, в опосредствовании явлений, отбрасывая второстепенное и выдвигая на первый план все то, что было подлинно движущей силой изучаемых процессов. Поэтому в научной публикации документов, подобранных, положим, на тему о крестьянских волнениях в Центрально-Черноземной области в 1905 г., и в научно-историческом исследовании по тем же материалам на ту же тему будет вполне вероятным совпадение в системе расположения материала и в соотношении отдельных частей. То, что историк излагает в повествовательной форме, базируясь на архивных первоисточниках, то археограф дает непосредственно в виде этих самых документальных первоисточников, выбранных им из массы архивного материала по тому же принципу, с той же социологической установкой, которой руководился и историк.

Историко-биографический и политический комментарий к тексту, как это видно из приведенных выше характеристик некоторых советских публикаций, является также одним из видов научно-критической работы, приближающим публикацию к типу научно-исторического исследования.

В свете изложенного представляется весьма любопытной полемика, возникшая на Западе между археографами Линднером и Квидде по кардинальному вопросу публикаторского дела, именно по вопросу о том, в чем заключается задача ученого публикатора исторических документов, каковы его функции по отношению к тексту, который он готовит к печати, иначе говоря, по вопросу о том, каков объем редакторской компетенции публикатора текстов?

Линднер стоял на той точке зрения, что публикатор должен ограничить свою задачу следующими целями: он должен дать тщательно сверенный с оригиналом текст, определив, конечно, предварительно подлинность или подделку публикуемого документа, установить его дату, формулировать заголовок, объяснить малопонятные термины, встречающиеся в документе, а также личные и географические названия, чтобы освободить читателя от обременительных справок о них, к тем или иным местам указать справочную литературу, снабдить издание указателями и т. д. Но в задачу редактора текста не входит, по мнению Линднера, изучение содержания документа, критика достоверности сообщаемых им фактов. Редактор не должен навязывать исследователю, который будет изучать данные документы, свою оценку их научно-исторического значения. Задачи редактора и исследователя не совпадают. Публикатор должен дать лишь безукоризненный текст документа («в чистом его виде»), не навязывая никому своего мнения об исторической значимости его. Большее неизбежно, будто бы, поведет к внесению субъективного элемента в издание. Публикатор должен только «доставить материал исследователю и, чем меньше будет посредников между исследователем и материалом, тем будет лучше». Исследователь только тогда может установить самостоятельное отношение к публикации, когда «никто со стороны не говорит и не объясняет ему, что он видит». Поэтому Линднер решительно против комментариев к содержанию публикуемых документов: «публикация, — говорит он, — должна воздерживаться от всяких добавлений, которые тем или иным образом могут влиять на построение».

Эта теория имеет немало сторонников. В частности, Камилл Блок считает преимуществом французского издания дипломатических документов по истории мировой войны перед немецким то обстоятельство, что французское издание выпущено без комментариев, а немецкое — с комментариями: «документы, — говорит он, — должны предстать перед читателем чистыми и простыми, в их голом виде, а уж историки сообщат им красноречивость».

Квидде стоял на противоположной точке зрения. По его мнению, грань между редакторской и исследовательской работой труднее провести, чем это кажется с первого взгляда. «Субъективизма» при печатании документов невозможно избегнуть. Влияние редактора на того, кто будет пользоваться его изданием текста, выражается и в той, а не иной формулировке заголовков, и в способе расположения и группировки материала, и в тех обширных пояснениях, которые иногда ему приходится давать при установлении даты того или иного публикуемого им документа, и в самом отборе тех или иных документов для издания. Всеми этими операциями публикатор так или иначе оказывает свое воздействие на исследователя, предопределяет его впечатление от данного издания, подсказывает ему свою оценку содержания и значения документа.

Кто прав: Линднер или Квидде? Теория Линднера, сводящая работу археографа к выполнению почти исключительно технических функций, с ее страхом перед «субъективизмом» публикатора, не выдерживает критики с разных точек зрения. Линдер не понимает, что применение всех так наз. «технических приемов» подготовки текста неразрывно связано с рядом моментов «субъективизма» определенно классового порядка.

В самом деле, «субъективен» или «объективен», например, такой, казалось бы, объективный момент, как выбор конечных дат, или иначе — хронологических рамок публикации? Оказывается, этот выбор дат нередко находится в зависимости далеко не от «объективных», «аполитичных», «строго научных», «внеклассовых» требований. М. Н. Покровский в предисловии к I тому публикации «Международные отношения в эпоху империализма», приведя редакционные мотивы выбора начальной даты для этого тома (1 января 1914 г. — время, когда «человек, который был бы в обладании всей политической информацией обоих сторон... мог бы ожидать взрыва «с часами в руках»), говорит: «Когда англичане начали свой предвоенный том со свидания Николая с румынским королем в Констанце и Вильгельма с Францем-Фердинандом в Конопиште, то это имеет совершенно определенный смысл: войну начали Германия и Россия, Англия была лишь «вынуждена вмешаться». «Если бы начать, — говорит М. Н., — с переговоров об англо-русской морской конвенции, дело получило бы, конечно, иной вид». Из этого примера совершенно ясно, что даже, казалось бы, формальный момент ограничения хронологическими рамками выбора документов для печати может находиться в связи с той или иной политической тенденцией данного издания.

По мнению Линдера публикатор не должен навязывать исследователю своей оценки издаваемого им текста. Положим, в распоряжении публикатора находится при редакции стенограммы речи какого-нибудь политического деятеля: 1) не правленной оратором, 2) исправленной им и 3) опубликованной в той или иной партийной газете. С точки зрения формальной логики публикации подлежит текст стенограммы, исправленной оратором. Но если подойти к такой стенограмме с точки зрения политической критики текста, то может иногда обнаружиться, что эта правка речи оратором послужила ему для того, чтобы кое-что в своем выступлении затушевать. Ясно, что публикатор совершил бы крупную научную и политическую ошибку, если бы он, руководясь формальным принципом, опубликовал эту стенограмму в авторизованом, а не в первоначальном, исправленном виде. Следовательно, выбирая для публикации текст, издатель последнего не может игнорировать его содержания, подходить к нему механистически.

Сплошь и рядом бывает совершенно недостаточно текста в «чистом виде» для полного уразумения смысла освещаемого им события. Напр., редакция центрархивского сборника «Государственное совещание»[23] не  сочла возможным ограничиться текстуальным воспроизведением сохранившегося в Архиве Октябрьской Революции стенографического отчета этого совещания. Учтя неточности и неполноту показаний этого отчета, о том, что происходило в этом совещании, редакция использовала отчеты, печатавшиеся в крупнейших московских и петроградских газетах. Эти газетные отчеты содержат значительное количество данных — в виде реплик, возгласов, аплодисментов, которыми характеризуется отношение совещания к тому или иному оратору, или выступлению, или же инциденту, как, например, инциденту с Нагаевым, и которые отсутствуют в архивном стенографическом отчете.

Редакция сочла необходимым поместить эти «прибавления» в подстрочных примечаниях, а в некоторых отдельных случаях неясности и неполноты архивного текста — сделать небольшие вставки в этот текст из газетных отчетов (все эти вставки заключены в квадратные скобки). Само собой разумеется, что исследователь может быть только благодарен редакции за все эти текстуальные дополнения к «чистому тексту» отчета, так как они подробнее вскрывают содержание всего происходившего на совещании и ту политическую атмосферу, которая там имела место. В данном случае публикаторы, отнесясь критически к показаниям отчета, стремились дать дополнения к тексту стенограммы и исправления к ее «показаниям» о сущности и характере Госуд. совещания. Такая редакционная обработка данного текста дает возможность с значительной четкостью уяснить классовое лицо Госуд. совещания.

Если принять теорию Линднера, то и жандармские документы мы должны давать лишь в «чистом виде», не заботясь об опровержении имеющихся в них искажений и тенденциозной лжи о революционерах и революционных событиях.

Таким образом, ясно, что публикатор, вопреки Линднеру, должен изучать содержание документа, а значит и сущность освещаемых им фактов, и обрабатывать свою публикацию так, чтобы она с максимальной полнотой и точностью освещала эти факты. Ни в области исторического комментария, ни в самом выборе документов для издания публикатор не может отрешиться от классовых установок, от влияния той социально-политической среды, с которой он связан.

Приведенных примеров, думается, достаточно, чтобы показать необоснованность теории Линднера и неприемлемость ее для советского издателя исторических документов. Линднер низводит роль публикатора, в конце концов, на роль квалифицированного копииста. Он проводит резкую грань между археографом и историком, между тем как в нашем понимании археограф — тот же историк. Линднер полагает, что археограф исторические документы только публикует, историк же их — исследует, что археограф с таким «беспристрастием» должен «подать» читателю архивный материал, чтоб на нем не лежало и отдаленной тени индивидуального или классового «субъективизма» — задача ясно неосуществимая, поскольку вообще всякий документ, не говоря об его какой бы то ни было редакционной обработке, является отражением определенных классовых отношений. Принятие теории Линднера ведет к аполитизму, к утверждению ложных взглядов о взаимной независимости археографии и исторической науки, к разрыву методологии и техники публикаторской работы.

Отзвуком линднеровской теории является взгляд А. И. Андреева, ученика Лаппо-Данилевского и одного из руководителей Археографической комиссии прежнего состава при Академии наук СССР, на задачи публикатора исторических документов.

Касаясь в своей статье «О приемах издания исторических текстов»[24] дискуссии Линднера и Квидде, он говорит, что разногласие этих ученых «сводится, в сущности, к тому, в какой мере редактору позволительно подвергать свой материал интерпретации и критике; решить такой вопрос, кажется, приходится в том смысле, что интерпретация научно издаваемого источника нужна в той мере, в какой требуется понять его текст для установления самого источника, как факта, а не для критики его показания о факте». Т. е., А. Андреев хочет сказать, что задачей археографа является лишь приведение самого текста в такой исправный вид, чтоб историку было ясно, что за архивный источник в его распоряжении, но критика всего того, что этот источник говорит об исторических фактах, — не дело издателя текста. «Все остальное, — говорит А. Андреев, — пожалуй окажется своего рода роскошью, которая хоть и бывает весьма полезной, но легко может повести к более или менее субъективной оценке печатаемого материала, переобременяющей издание излишним, а иногда и вредным балластом. Само собой разумеется, что из такого правила возможны исключения в зависимости и от особенностей данного материала и от свойств самого редактора».

А. Андрееву кажется опасной «роскошью» та критическая и интерпретаторская работа, которой подвергает советский публикатор «показания» документа о фактах, иначе — самое содержание документа. А. Андреев боится возможности «субъективной» оценки печатаемого материала. За этим страхом скрываются реакционные тенденции к «объективному документализму», к внедрению идеи о «внеклассовой» археографии и об аполитичности археографической работы.

Как связать с этими тенденциями требование т. Сталина к историкам о критической поверке архивных документов о тех или иных лицах делами этих лиц? Требование т. Сталина распространяется, разумеется, и на публикаторскую работу: археограф должен критически относиться к содержанию издаваемых им документов и вскрывать в них исторические неточности, искажения, их классовую сущность, а не ограничиваться формальными комментариями о месте хранения, степени сохранности документа и т. п.

В связи с изложенным очень любопытно следующее заявление буржуазного проф. О. Гэтча, редактора немецкого издания «Международных отношений в эпоху империализма»: «Немец кое издание, согласно договора, должно сохранить содержание русского издания без пропусков и изменений. Но немецкая редакция вправе делать примечания к немецкому изданию и тем самым выявлять свою точку зрения»...[25]

К советской археографии совершенно применимо то, что М. Н. Покровский говорит об истории: «Ни один из наших великих учителей не занимался историей ради истории. Изучением истории ради истории... занимались всегда или только очень мелкие и бездарные историки или умные люди, желавшие спрятать свою политическую физиономию под ворохом цитат и при помощи этого вороха фактически провести взгляды, отвечавшие именно политическим интересам того или другого класса... Только тот, кто в истории борется за интересы пролетариата, в соответствии с этим выбирает темы, выбирает противника, выбирает то или иное оружие борьбы с этим противником, — только тот является настоящим историком-ленинцем»[26].

VI.

Каким же методологическим и техническим требованиям должно удовлетворять научное издание исторических документов? Существуют ли в этой области твердо установленные, единообразные научные приемы, обеспечивающие пользующихся ими от археографических грехопадений?

К сожалению, в настоящее время таких общеустановленных норм мы еще не имеем. У нас в СССР нет общепризнанной, научно обоснованной, единообразной системы приемов издания исторических документальных текстов. У нас царит в настоящее время разнобой в применении разными издательствами и разными редакторами приемов установления текста для издания, составления заголовков и указателей, описания внешних особенностей документов, характера вводных статей и комментариев к тексту, типографской техники издания и т. д.

Необходимость пересмотра имеющихся правил издания документов и выработки новых признана была I Съездом архивных деятелей РСФСР в 1925 г., который вынес следующее постановление: «Признавая необходимым усиление деятельности Центрархива по изданию архивных материалов, съезд настаивает на единообразной системе их издания... Для проведения системы однообразно выдержанных изданий Центрархива съезд полагает необходимой выработку подробных правил издания архивных материалов силами специально созданной комиссии при Научно-организационной коллегии Центрархива»[27]. Эта необходимость была подтверждена на II Съезде архивных работников РСФСР в 1929 г., а также 1 Производственной конференцией архивных работников в Ленинграде (июнь 1929 г.). Однако до сих пор таких правил издания исторических документов мы не имеем.

Но не следует, вместе с тем, думать, что мы в наших революционных публикациях потеряли ценную в техническом отношении традицию или пренебрегли ею. Дореволюционная археография в техническом отношении не оставила нам сколько-нибудь значительного наследства. Это вынужден был признать по отношению к археографическим учреждениям царской России и А. Андреев, автор упомянутой выше статьи. Еще раньше Иконников скептически высказывался о научной ценности актовых изданий даже Археографической комиссии: «в недалеком будущем, — писал он, — потребуется переиздание основных сборников этого рода материалов, которое удовлетворяло бы новым требованиям и снабжено было бы примечаниями и указателями…»[28].

Археографическая культура дооктябрьского периода качественно сплошь и рядом ниже нашей. Это не мешает твердо помнить.

Прежде чем перейти к рассмотрению и оценке немногих дореволюционных и пореволюционных «правил» и руководств по изданию исторических текстов, следует упомянуть о том, как обстоит дело с изданием текстов на Западе, который, надо полагать, в смысле техники, — беря ее не только в индустриальном, но и в археографическом смысле, — далеко еще превосходит нас. Довольно подробный обзор литературы по этому вопросу (по 1925 год) сделан в цитировавшейся выше статье А. Андреева «О приемах издания исторических текстов» (V—VI и VII вып. «Архивного дела»). Надо отметить, впрочем, что содержание этой статьи не вполне соответствует ее названию. Это, собственно говоря, библиографический очерк состояния вопроса о приемах издания исторических текстов на Западе и в царской России, в котором автор ограничивается, главным образом, перечислением ученых обществ и ученых археографов, занимавшихся выработкой правил публикации повествовательных и документальных текстов. Со времени опубликования названной статьи на Западе появилось несколько работ, посвященных вопросам издания текстов (брошюра Семенского, второй отчет специальной комиссии, избранной после конференции англо-американских историков в 1921 г., и нек. др.). Однако не будет особым преувеличением сказать, что в области издания текстов на Западе продолжается до сих пор то самое «вавилонское столпотворение», против которого в свое время восставал немецкий ученый Н. Крумбахер. Правила, которыми руководствуются издатели текстов, — говорит он, — чрезвычайно противоречивы, неясны, невыдержанны; в каждой стране, а в каждой стране по чти у каждого публикатора документов, свои приемы и спои излюбленная система, а то и отсутствие системы; в пределах одной и той же серии томов какой-либо публикации документы издаются с совершенно различными приемами, — поэтому читателю, приступая к изучению той или иной публикации документов, прежде всего приходится изучить приемы, которые заблагорассудилось избрать редактору данного издания.

Это весьма знакомая и советскому читателю картина.

Когда в России во второй половине XVIII в. начались научные издания повествовательных и документальных текстов, пер­вые публикаторы придерживались правил, выработанных тогдашней западно-европейской филологией: Шлецер, печатая летописи, стремился к буквальному воспроизведению текста основной рукописи. При издании Воскресенской летописи (в 1793—1794 гг.) старались добиться самого близкого сходства с рукописью, причем сохранили не только ошибки и явные описки древнего писца-копииста, но даже удержали древние знаки препинании (точки и двоеточия), которые более затрудняют, чем облегчают понимание текста.

Но проф. Тимковский в 1811—1812 гг., печатая летописи, руководился правилами, противоположными правилам Шлецера: он положил в основу своего издания древнейший Лаврентьевский список и, с точностью передавая его текст, в то же время стремился давать исправления замеченных им ошибок на основании собственных догадок и сличения с другими списками летописей. Это уже было началом критического, а не фетишистского отношения к издаваемому тексту. Н. М. Карамзин внес в тогдашнюю методологию археографии новую мысль. Указав, что издатели летописей «издержали немало денег, но не сделали нужнейшего: исправного свода летописей», он спрашивал: «Какая нужда печатать одно в двадцати книгах? Не благоразумнее ли взять за основание лучший, древнейший список и только означить важные отмены, прибавления других?» Естественно, что составление свода исключило возможность сохранения всех оттенков правописания, которые стремилась по филологическим соображениям сохранить тогдашняя археография.

Предложение Карамзина было принято во внимание при печатании «Временника» Нестора. При печатании же «Полного собрания русских летописей» Археографическая комиссия руководилась, главным образом, правилами, выработанными акад. Устряловым на основе принципов Тимковского. Но почти в каждом из 24 томов «П.С.Р.Л.» можно найти особые введения их редакторов с объяснением тех правил, которых эти редакторы придерживались при издании. Только в 1915 г. Археографическая комиссия поручила акад. А. А. Шахматову составить свод правил издания повествовательных текстов, каковыми являются летописи, но выработанный им проект, по-видимому, остался не утвержденным комиссией[29].

При издании документальных текстов русская археография XVIII в. держалась также приемов буквального воспроизведения текстов древнейших рукописей. Так именно С. Башиловым был издан в 1768 г. «Судебник Ивана IV», так печатал документы и Н. И. Новиков в своей «Древней российской вивлиофике» (1773—1791 гг.).

При учреждении Археографической комиссии для руководства ее публикаторской работой были составлены специальные правила, утвержденные министром народного просвещения. Эти правила содержали указания о составлении заголовков к документам и подстрочных примечаний, о вариантах, ошибках и пропусках, указания о датировании грамот, на которых не означено годов, и т. д. Эти правила мало соблюдались отдельными редакторами изданий комиссии.

Только в 1905 г. Археографическая комиссия утвердила «Проект правил для отдельных изданий имп. Археографической комиссии». Эти весьма лаконичные правила имеют в виду лишь издание документов XVI—XVIII вв. и содержат указания 1) о расположении актов в издании, 2) о передаче текста документов и 3) о правописании. К этим «Правилам» приложен «Проект правил для составления указателей к изданиям комиссии». Правила носят чисто технический характер, причем отличаются крайней сжатостью.

Такой же лаконичный и узко-специальный характер носят «Извлечения из правил для переписки и издания документов», составленных в 1912 г. в Моск. архиве министерства юстиции. Эти правила касаются, главным образом, вопросов о соблюдении при издании документов фонетических и морфологических особенностей текстов.

Таким образом до Октября 1917 г. приходится констатировать отсутствие в нашей археографии 1) единой системы публикации текстов, 2) более или менее обстоятельно разработанных отдельных правил о методах и технике издания документов. Интересующемуся методологией и техникой издания в ту эпоху документальных текстов приходится поэтому обращаться к множеству отдельных сборников документов, в которых редакторы (далеко не всегда, впрочем) излагали свои приемы отбора материала для печати и технической его обработки.

Но Октябрь 1917 г. и в области археографической техники произвел некоторое «Движение» застоявшейся «воды».

К 1919 г. относится новая попытка выработки правил издания документальных текстов. Это — «Правила издания документов», составленные специальной комиссией Петроградского отделения Главархива при ближайшем участии акад. А. А. Шахматова, С. Ф. Платонова, В. Г. Дружинина и других членов Археографической комиссии[30]. Такой состав авторов «Правил», естественно, наложил специфический отпечаток на их содержание. «Правила» ориентированы, главным образом, на документы XVI—XVII вв. Эти правила, подобно правилам Археографической комиссии 1905 г., далеко не охватывают комплекса основных археографических вопросов, совсем не касаясь такого важного, как вопрос об установлении текста для издания, и сводятся к небольшой сумме чисто технических приемов обработки текста документов XV—XVIII вв.

Назовем еще два опыта составления правил издания текстов, — правда, ориентированных на специальные разновидности документов. Это — «Проект правил издания трудов В. И. Ленина», составленный С. П. Валком (изд. в 1926 г.), когда Институт Ленина приступил к выпуску II и III издания «Сочинений» В. И. Ленина, и «Правила издания сборника грамот Коллегии экономии», составленные группой учеников проф. А. С. Лаппо-Данилевского, под непосредственным руководством последнего (вышли в свет в 1922 г.).

«Проект правил издания трудов В. И. Ленина», как указано в предисловии, имеет своей целью «придать всему изданию единообразный характер и регламентировать сложную и кропотливую работу, связанную с приведением в известность, датировкой и изданием трудов Ленина». Поэтому проект, дав общее определение состава и задач издания, подробно останавливается на археографических задачах издания текста (рецензии, транскри­ции, эмендации текста, составлении заголовков и легенд и т. д.), подробно характеризует методы составления научно-вспомогательного аппарата издания (примечания, указатели, хронологический справочник и т. д.), указывает желательный порядок распределения материала и касается вопроса о внешнем виде издания (шрифты, скобки, поля). К проекту приложены образцы печатного воспроизведения автографов Ленина по предлагаемому проектом способу.

При отсутствии свода общих правил издания текстов этот проект является небесполезным пособием для занимающихся археографической работой, так как он содержит технические указания, применимые вообще при публикации исторических документов.

Что касается «Правил издания сборника грамот Коллегии экономии», вышедших из кружка проф. Лаппо-Данилевского, то здесь необходимо указать, что они ориентированы целиком на документы XIV—XVIII веков, намеченные для проектированного огромного издания документов Коллегии экономии. Кое-что из технических приемов, указываемых этими «Правилами», думается, может быть применено и нами при издании документов XIV—XVIII вв. Но мы не можем в наших археографических сборниках руководиться той формально-идеалистической плановой установкой, на которой построен сборник, вышедший из кружка Лаппо-Данилевского.

Издание грамот Коллегии экономии, задуманное Лаппо-Данилевским еще в 1901 г., должно было охватить весь фонд грамот (около 15.000), которые разбросаны в ряде архивохранилищ Москвы, Ленинграда, б. Троице-Сергиевой лавры, Антониева-Сийского монастыря и др.

Как видно из предисловия к I тому «Грамот Коллегии экономии», изданных на основании этих «Правил», редакторы долго колебались при решении вопроса о плане издания материала: как его располагать — по разновидностям документов, по монастырям, которым они принадлежали, или, наконец, «сгруппировать документы по уездам, т. е. в той системе, которая была принята в Коллегии экономии в XVIII в.»[31]. Редакция избрала план территориального расположения материала: «по областям и уездам Московского государства (XVII века), границы которых определяются соответственно старинным административным делениям». При выполнении этого плана редакция столкнулась с рядом затруднений: во-первых, фонда коллегии как такового в целом виде нет, он разбросан по архивохранилищам и собраниям частных лиц, причем, например, в б. Архиве министерства юстиции расположение коллежских грамот в фонде «далеко не всегда правильно»: грамоты, отнесенные, например, к Двинскому уезду, на самом деле касаются других уездов и обратно; во-вторых, при неясности географических границ старинных административных делений приходилось каждый документ подвергать особому обследованию, чтобы отнести его к тому, а не к другому уезду XVII века.

Принятая редакцией группировка материала вызывает естественное возражение: в какой степени целесообразно втискивать этот разрозненный архивный материал, подлежащий изучению современного историка, современного краеведа, экономиста и т. д., в полузагадочные рамки архаического областного и уездного деления XVI—XVII веков? Если уж эти 15000 документов располагать в сборниках по административно-географическому принципу, то не было ли бы правильнее расположить их применительно к современному делению на области и районы?

Тов. С. Г. Томсинским на ленинградской дискуссии историков-марксистов весной 1931 г. было указано, что «эта систематизация материалов является чисто великодержавной, — она не учитывает национальных особенностей районов в тексте, как не учитывала их старая приказная система. Материалы надо систематизировать по классовому и социальному признаку... А у Лаппо-Данилевского приказный является солнцем, вокруг которого вращается история земли... Дворянско-буржуазная школа боялась систематизировать документы. Классовая борьба выпирала у нас из всех щелей, надо было ослабить впечатление и силу таких документов».

«Сборник грамот Коллегии экономии», действительно, построен по тому методу, который так метко охарактеризован С. Г. Томсинским. Редакторы его стремились исключительно к тому, чтобы дать текст коллежских грамот в «чистом виде», будто бы боясь даже тени какого-либо идеологического воздействия редакции на читателя и исследователя. Отсюда, с одной стороны: скрупулезнейшая подача текста славянскими и русскими шрифтами, с титлами, выносными буквами, оговорками о «следах приприкрепления печати», о «продранных», «подклеенных» и «сшитых» листах и т. п., с другой стороны — ни слова о научно-историческом, классовом значении материалов сборника в предисловии, которое лишь излагает детальнейшим образом пеструю двухсотлетнюю судьбу архивного фонда Коллегии экономии, ни одного исторического примечания, полное отсутствие вспомогательного ориентирующего аппарата в виде указателей. Стремление к максимальному соблюдению всех палеографических и дипломатических особенностей текста, к тщательнейшему его техническому оформлению — без малейшей попытки исторического анализа классовой сущности его состава, — вот что было задачей редакции сборника.

Это — яркий образец применения на советской почве линднеровской теории издания документов с ее страхом перед «субъективизмом» публикатора, о котором мы говорили выше. Для археографа типа учеников Лаппо-Данилевского документ — самоцель, а не средство для достижения цели, как смотрит на него советский археограф, в лице которого объединяются марксист-архивист и марксист-историк и который не может отрывать технику издания от его методологии, подчиненной научным и политическим задачам современности.

В заключение настоящего обзора следует особо отметить недавно опубликованные П. Биликом в VI (21) вып. «Радяньского архива» «Основни настанови до методологии и техники науковой публикации документив для потреб науково-историчного дослидження», представляющие собой ценный опыт, построения марксистской системы приемов публикации документов, — системы, основанной на неразрывной связи методологии и техники публикаторской работы[32].

О достоинствах и недостатках этой работы мы предполагаем поговорить особо. Теперь же перейдем к изложению того минимума методологических и технических приемов издания текстов, овладение которыми позволит начинающему археографу приступить к публикаторской работе.

VII.

Советские научные издания отдельных документов и целых групп документов, имеющие целью дать материал для исторических, историко-политических, историко-географических и иных научных исследований, а также для разрешения практических нужд, возникающих на различных участках социалистического строительства, не должны ставить себе задач палеографического и лингвистического характера. Для письменных памятников, особо ценных в палеографическом и лингвистическом отношении, следует рекомендовать издание их фотомеханическими способами. Научные же издания исторических документов, преследующие политико-исследовательские цели, давно пора вырвать из палеографического плена.

Как известно, палеография изучает по дошедшим до нас древним и позднейшим рукописям эволюцию знаков письменности, типы отдельных букв, титла, сокращения, выносные-надстрочные буквы, особенности почерка той или иной эпохи, графические украшения и т. п. Славяно-русская письменность пережила в своем историческом развитии ряд в своем роде революционных эпох: эпоху замены глаголицы кириллицей (X-XII вв.), эпоху юго-славянского влияния (конец XIV-XV вв.), эпоху введения гражданского шрифта (начало XVIII в.) при Петре I. С палеографической точки зрения мы переживаем и в современной письменности революционную эпоху — переход с 1917 г. на новую орфографию, и стоим, может быть, перед палеографическим Октябрем — введением латинского алфавита. Возникновение, исчезновение и эволюция знаков нашей письменности для палеографа представляют большой исторический интерес. Есть ведь знаки письменности очень консервативного типа: напр., «К» и «Л», очень мало менявшие свои очертания в течение всего существования славяно-русской письменности, — и знаки, так сказать, оппортунистического типа, как «Ч»: эта буква безостановочно меняла свое начертание в зависимости от условий времени и места.

Но, разумеется, для историка политических, социальных и т. д. отношений эта графическая эволюция отдельных букв, употребление титл, выносных надстрочных знаков и т. д. в изучаемых им письменных памятниках прошлого не представляет серьезного научно-практического интереса, и потому, публикуя теперь исторические документы (за немногими  исключениями) по новой орфографии, он не должен считать для себя обязательным соблюдение палеографически интересных особенностей текста. Надо сказать, что и в дореволюционной археографии постепенно отмирала тенденция при печатании исторических документов воспроизводить их со всеми их палеографическими особенностями: попытки палеографически точного воспроизведения рукописей нельзя не признать, во-первых, слабыми именно с палеографической точки зрения и, во-вторых, бесполезными для историка и обременительными для публикатора текста. Для последнего копирование текстов превращалось в трудный графический процесс, подобный срисовыванию букв рукописей XVII века с их неустойчивой орфографией и мало понятными приемами употребления выносных знаков. Как реакцию на требование соблюдать при печатании исторических документов их палеографические особенности можно рассматривать установившуюся в последние десятилетия перед Октябрем практику печатать документы XVIII века по современной публикатору орфографии. Этот компромисс сберег немало сил и средств, убивавшихся на работу, практический смысл которой был ничтожен. К сожалению, в пореволюционное время некоторые публикаторы вернулись к первоначальной археографической традиции даже при печатании документов XIX века.

Научно-историческое издание текстов не должно ставить себе также задач лингвистических. Проблема звуковых изменений, которые можно проследить по словообороту публикуемых нами исторических документальных текстов (переходы «ять» в «с», употребление «ъ» и «ь», «и» и особенности разных диалектов, отразившихся, напр., в документах местных и центральных учреждений XVII в., и т. п.), стоит вне поля собственно исторических интересов. Поэтому выше и указано, что исторические документы, ценные с палеографической и лингвистической точки зрения, следует особо издавать фотомеханическими способами. Так, например, поступил Московский архив министерства юстиции, опубликовав в 1913 г. в трех видах древнейший из хранившихся в нем манускриптов — жалованную грамоту вел. кн. рязанского Олега Ивановича Ольгову монастырю (XIV столетия): 1) в виде трехцветной цинкографической копии, причем воспроизведены и цвет чернил и красочные тона подлинника, а также соблюден размер последнего. Как сказано в предисловии к этому изданию, им могут пользоваться, не обращаясь к подлиннику, историки, юристы, филологи и даже, — по свидетельству Васнецова, — художники. В этом же издании находим воспроизведение той же грамоты еще двумя способами: 2) типографским, но шрифтом, близким к подлиннику, строка в строку, и 3) типографским же, но по современной примерно транскрипции, с соблюдением однако фонетических особенностей подлинника. Последний способ приближается к способу публикования документальных текстов в собственно, исторических целях.

Разумеется, научное издание документов отнюдь не игнорирует палеографических и лингвистических методов работы над. текстом. Нередко только по типу почерка, водяным знакам на бумаге, по характерным словам и оборотам, особенностям графического изображения слов и т. д. возможно установление автора, даты и места написания документа. Но тем не менее научно-историческое издание документов должно отмежеваться от задач универсального порядка; оно имеет свои специфические методу работы над текстом. Поэтому выше и указано, что документы, представляющие ценность для палеографа и лингвиста, следует издавать фотомеханическим способом.

Здесь следует сделать оговорку, что научно-историческое издание также прибегает к воспроизведению фотомеханическими способами некоторых особенно важных (не в палеографическом и лингвистическом отношении) документов, а также в случаях сложности и затруднительности обычного воспроизведения их текста. Такова, например, фототипия автографа В. И. Ленина «План реферата Василия Васильевича» (М. С. Ольминского) в V «Ленинском сборнике» или фототипия пушкинского автографа первой «песни» поэмы «Монах» в XXXVI томе «Красного архива». Приложение фототипии позволяет проконтролировать качество редакторской работы по критическому воспроизведению текста, установить допущенные редактором ошибки.

В качестве иллюстрации редакторской ошибки, вскрываемой такой фототипией, можно привести статью М. В. Нечкиной «О Пушкине, декабристах и их общих друзьях»[33] с фототипией показания одного из членов «Общества соединенных славян» — декабриста П. Громнитского. Как известно, по распоряжению Николая I, было приказано «вынуть» из следственных дел о декабристах и «сжечь все возмутительные стихи». В показаниях Громнитского был приведен текст пушкинского «Кинжала», но так как текст последнего был написан на внутренних сторонах листа, содержавшего важные показания, то стихотворение нельзя было вынуть и его пришлось только «помарать», о чем исполнителями царской воли и была сделана соответствующая надпись. М. В. Нечкина читает эту «замечательную», по ее словам, надпись так: «С высочайшего соизволения помарал вольные стихи А. Татищев».

На самом же деле на фототипии, приложенной к названной статье, эта надпись читается иначе, а именно: «С высочайшего соизволения помарал военный министр Татищев».

Научно-историческое (или научно-критическое) издание текста документов представляет собой не механическое воспроизведение последнего, но такую его критическую обработку, которая дает совершенно исправный текст данных документов, со всеми присущими им важнейшими внешними особенностями, и освобождает пользующегося им исследователя от необходимости обращения к архивному подлиннику.

В сущности, первой формой такой критической обработки текста является перевод документа на современную нам орфографию, но критическая работа публикатора охватывает еще ряд редакционных процессов.

Издание документов было бы слишком простым делом, если бы оно сводилось только к механическому воспроизведению текста и внешних особенностей документа. В таком случае достаточно было бы передачи их с помощью фотостата. Не самом же деле воспроизвести документ фотомеханическим или типографским способом — буква в букву — вовсе не значит ввести его в научное обращение и сделать доступным для всех его использование. Публикатору вышеназванного автографа В. И. Ленина Г. И. Крамольникову потребовалось несколько недель упорной работы для расшифровки сокращений В. И. и чтобы разобрать некоторые места и имена, что сделалось возможным лишь в результате тщательных изысканий о лицах, событиях, политической обстановке и т. д. Только таким путем удалось приведение данного текста в исправный, т. е. точный и удобочитаемый вид.

Публикатор документальных текстов, подготовляя их к печати, должен мысленно поставить себя на место будущего читателя его издания, который лишен возможности проверить по подлиннику места, вызывающие у него сомнение в точности их воспроизведения. Такими поводами к читательским сомнениям являются в опубликованном тексте очевидные пропуски слов, описки, стилистические ляпсусы, противоречия отдельных мест документа, разнобой в названиях и именах, неточности цифровых итогов, несоответствие делопроизводственных номеров, неверные датировки и т. п. погрешности, которые могут обнаружиться в публикации или в результате печатания документа по скверной копии или вследствие редакторской небрежности, но могут оказаться и дефектами самого подлинника. Отсюда вытекает обязанность редактора — предусмотреть, по возможности, все, что в тексте может вызвать читательское недоумение, и освободить читателя от необходимости — далеко не всегда для него возможной — самоличной проверки в архиве всех сомнительных мест опубликованного текста. Пользующийся научно-критическим изданием документа должен иметь гарантию в полной исправности текста. Такой гарантией является применение при издании текстов ряда технических приемов, составляющих в своей совокупности научно-критический аппарат издания.

VIII.

Научная публикация как отдельного документа, так и целой группы документов (сборники, журнальные публикации) распадается на следующие составные части: редакционное введение, документальный текст, вспомогательный контрольно-справочный аппарат в виде так наз. легенд, заголовков, примечаний и указателей.

Выбранные для издания документы располагаются в хронологическом (напр., письма, циркуляры и др. однотипные документы) или систематическом (тематическая публикация) порядке. При издании документов в систематическом порядке они располагаются — в пределах принятых в данном издании рубрик — в хронологическом порядке.

Непосредственная работа над текстом документов, выбранных для печати, распадается на ряд процессов, а именно: выбор и установление текста (рецензия), приведение последнего в исправный вид (транскрипция и эмендация), составление легенд, заголовков, историко-биографических и библиографических примечаний и указателей.

Как общее правило, документы печатаются по подлинникам, а за отсутствием таковых — по копиям и черновым отпускам. Текст документов официального письменного делопроизводства учреждений, предприятий и организаций следует воспроизводить по так называемым беловым экземплярам, имеющим все признаки подлежащего их оформления (штамп, печати, исход. или вход. №№, подписи и т. д.). При издании авторских текстов (статей, писем, мемуаров) публикации подлежит тот окончательный текст, который был таковым признан самим автором или был последний раз перед его глазами — в виде рукописи или печатного издания.

Однако применение этих общих правил на практике оказывается гораздо более сложным, чем это кажется на первый взгляд. Дело в том, что во многих случаях мы для одного и того же документа располагаем не одним текстом, а несколькими, и перед публикатором естественно встает вопрос, какой же из них следует считать основным и потому подлежащим изданию (рецензия). При публикации такого документа нельзя держаться лишь формально-археографических правил. Здесь необходимо применение иного, более целесообразного метода.

Наличие нескольких текстов одного и того же документа может выразиться в следующих формах: 1) Мы располагаем, положим, а) рукописью статьи В. И. Ленина «Шаг вперед, два шага назад», б) ее изданием в 1902 году и в) переизданием ее в сильно переработанном виде в 1907 г. (в сб. «За 12 лет»), — в этих трех оригиналах есть существенные различия, — какой из них положить в основу нового издания? 2) Мы имеем три весьма разнящихся между собой редакции проекта программы РСДРП, составленного В. И. Лениным в 1902 г., — какую из них должны мы положить в основу столь важной публикации, как неизвестный ленинский проект партийной программы? 3) Мы можем иметь две рукописи одного и того же авторского произведения, приближающиеся по незначительности разночтений скорее к двум копиям одного: и того же текста. 4) Мы можем иметь несколько разнящихся между собой копий какого либо документа, при отсутствии его подлинника. 5) Мы можем располагать одной рукописью, но испещренной авторскими и чужими поправками, зачеркиваниями и вариантами, окончательно не введенными в текст, и т. д.

Во всех указанных случаях перед публикатором встает задача рецензии текста, представляющей собой работу по выбору для публикации одной основной редакции текста из нескольких имеющихся и подведение к выбранной для печати редакции дополнений и вариантов. Эти дополнения и варианты публикуются в виде подстрочных примечаний к основному тексту с такими, примерно формулировками: «Далее в (условно обозначенной) рукописи Б то-то «...» или: «В рукописи Б эта фраза читается так:«...» или «Далее в рукописи Б зачеркнуто то-то...»

При наличии двух или более редакций текста документа, имеющих не формальные, а существенные отличия по содержанию, передача которых в виде вариантов затруднительна, следует публиковать полностью все редакции. Так именно поступила редакция II «Ленинского сборника», опубликовав полностью все три сохранившиеся варианта ленинских черновых набросков программы партии, о которых говорилось выше. Каждый из этих вариантов, в свою очередь, имеет варианты, и сведение их всех к единому основному тексту, при наличии сильно разнящихся смысловых разночтений и совершенно различных формулировок одних и тех же пунктов, представляет почти неразрешимую археографически задачу, и потому редакция «Сборника» совершенно правильно поступила, опубликовав полностью все три варианта проекта.

При наличии же нескольких списков или копий документа в основу издания последнего кладется один наиболее авторитетный по своему происхождению, времени исполнения, полноте и т. п. экземпляр, причем разночтения, пропуски и дополнения подводятся к нему из прочих списков или копий в подстрочных примечаниях. Так, напр., редакция «Красного архива» при публикации «Исповеди» Григория Гольденберга, имевшейся лишь в двух копиях — царской и копии III отделения, в основу издания положила царский экемпляр, естественно, казалось, более исправный, чем его дублет. Уже во время печатания «Исповеди» был обнаружен в архиве ее подлинник, по которому и был воспроизведен текст в журнале (характерно, — что при сличении царской копии с оригиналом в ней оказался ряд пропусков и описок, — назидательный пример для публикатора!).

Выбор для печати именно данной, а не иной редакции документа, при наличии нескольких таковых, должен быть, разумеется, подчинен требованиям марксистско-ленинского метода, чуждого формально-догматическому подходу к явлениям. Документ надо уметь взять в его классовой сущности. Поэтому, например, работая над изданием стенографических протоколов какого либо съезда, совещания и т. п., нельзя всегда руководиться только формальным выбором в качестве основного текста при публикации речи какого-либо оратора стенограммы, выправленной им самим. Правка оратора может оказаться попыткой «смазать» , post factum его классовую сущность, невольно обнаруженную им в своем устном выступлении. С другой стороны, несомненно, и посторонняя редакторская правка стенограмм сплошь и рядом искажает классовую сущность записанных речей. Так несомненно обстояло дело с стенограммами некоторых «левых» членов Госуд. думы, «просматривавшимися» председателями последней перед их опубликованием. В виду этого, подвергая выбранный для публикации материал критической оценке, археограф никогда не должен упускать из виду классовых установок своей работы.

IX.

Критическое издание документов должно быть снабжено контрольно-археографическими, данными по отношению к тексту документа (легендами). В легенде должно быть указано: с чего документ воспроизводится (подлинник, копия), место хранения, способ написания (рукопись, напечатан на машинке, гектографирован, напечатан типографским способом), материал, на котором документ написан (официальный бланк, тетрадь и т. п.), степень сохранности, текст резолюций и важнейших делопроизводственных помет, помещаемых обычно на лицевой стороне первого листа документа, печать (чья, чем исполнена). Не имеющие существенного значения делопроизводственные пометы обычно не вносятся в текст и не оговариваются в легенде.

При указании, с чего документ воспроизводится, следует придерживаться единообразных, стандартных формулировок, твердо проводимых по всему тексту, например: «Воспроизводится по подлиннику». Необходимо избегать в этом отношении разнобоя, как это часто наблюдается, когда в одной и той же публикации встречаешь: «Воспроизводится по подлиннику», «Печатается с оригинала», «Публикуется по подлиннику». Строже всего такая унификация формулировок подстрочных примечаний проводится во втором и третьем изданиях «Сочинений В. И. Ленина».

Крупным дефектом многих документальных публикаций является неточное обозначение местонахождения документа, а нередко и полное отсутствие ссылок на архивохранилище, фонд и дело, из которого документ извлечен. Без точного указания на местонахождение напечатанного документа последний можно уподобить подозрительному гражданину без домашнего адреса. Отсутствие ссылки на хранилище, фонд и № дела лишает исследователя возможности проверки в архиве качества публикации данного документа. Следует давать в сноске обозначение местонахождения документа полностью, а не в сокращенном виде, примерно так: «Московский Центральный Архив Октябрьской Революции (ЦАОР), фонд такой-то, название и № дела, часть такая-то, листы такие-то». При этом сокращенные обозначения архивохранилищ (ЦАОР, ВИА, АР и ВП и т. д.) следует употреблять лишь при повторных и дальнейших упоминаниях, когда они уже даны полностью в начале публикации.

Особо важным элементом критического издания документальных текстов является составление заголовка. Отсутствие заголовка делает документ анонимным, как отсутствие точно сформулированного названия превращает «дело» в загадочное собрание подшитых в папку отдельных бумаг. Наличие же хорошо сформулированного заголовка дает исследователю возможность быстрой ориентировки в содержании публикации.

Каждому публикуемому документу должен предшествовать заголовок, который или воспроизводится с подлинника, если он удовлетворяет принятым при публикации документов требованиям, или составляется редактором вновь. Воспроизведение канцелярского штампа не может заменить собой заголовка документа, так как канцелярский штамп не содержит в себе всех элементов заголовка. Некоторые публикаторы считают достаточным воспроизводить вместо заголовка канцелярский штамп документа, причем щеголяют воспроизведением даже типографских шрифтов штампа. Но эта роскошь бесполезна: не всегда можно подобрать данный шрифт, а главное — штамп не может заменить заголовка, потому что он не содержит в себе всех элементов, включаемых в заголовок (в штампе находим отправителя, но не адресата, не имеем определения формальной природы документа и т. д.).

Если на публикуемом документе имеется заголовок, удовлетворяющий изложенным ниже требованиям, то такой заголовок оставляется, и в подстрочном примечании к нему указывается: «Заголовок подлинника». По отношению к серии документов, печатаемых с сохранением имеющихся на них заголовков, редакцией делается общая оговорка примерно в такой форме: «На всех публикуемых документах сохранены заголовки подлинника».

Если же на подлиннике публикуемого документа имеется заголовок, но он не удовлетворяет установленным правилам составления заголовка, то издателем составляется новый заголовок, а имеющийся воспроизводится под ним в тексте особым шрифтом или сносится в подстрочное примечание.

Полный заголовок издаваемого документа должен заключать в себе определение формальной природы документа (отношение, циркуляр, письмо, депеша, прокламация, нота, протокол и т. п.), обозначение его происхождения, т. е. автора-отправителя, и адресата, определение предмета, о котором говорится в документе, а также указание даты и делопроизводственного номера. Формальная природа публикуемого документа определяется на основании имеющегося на документе прямого обозначения его («Протокол заседания Президиума ВЦИК 18 ноября 1918 г.», «Секретная телеграмма посла в Париже», «Рапорт такого-то», «Циркуляр» и т. п.), по упоминаниям в основном тексте документа («к сему Донесению прилагается...»), по ссылкам на данный документ в связанной с ним переписке, по типическим делопроизводственным признакам документа и т. д.

Определение формальной природы документа часто представляет значительные затруднения, особенно для плохо знакомых с формами канцелярских делопроизводственных бумаг данной эпохи. Но грубые ошибки в заголовках нередко являются результатом редакторской небрежности и игнорирования содержания документа, в котором легко можно было бы отыскать ориентирующие данные. Так, например, в сборнике «Советы в Октябре» ряд документов, озаглавленных как «протоколы», представляет собой на самом деле «выписки» из протоколов, а один документ, обозначенный в заголовке, как «Резолюция по продовольственному вопросу», представляет собой протокол уездного съезда советов[34]. Точно также в «Актах юридических», изданных Археографической комиссией, редактор обозначил один из актов «служилой кабалой», между тем как он в самом тексте называется «сказкой» («А сказку писал Углицкие площади подьячий Сергушка Микифоров»). В этом же сборнике несколько актов озаглавлены редактором: «порядные зарубежных выходцев», между тем как эти акты сами себя называют «ссудными записями». Результатом этой редакторской небрежности было то, что под названием «порядных» оказалась скрытой особая разновидность актов — «ссудные записи», и ученые, пользовавшиеся этим сборником, долгое время рассуждали об одних только «порядных» во крестьянство, игнорируя «ссудные записи»[35].

Определение происхождения документа, необходимое в процессе составления к нему заголовка, может представить ряд затруднений, если в документе нет прямых данных об отправителе или адресате или же о том и другом вместе. Здесь перед публикатором открывается поле для научных догадок и соображений, которые строятся на анализе данного текста, сопоставлении его с другими документами, изучении почерка, особенностей бумаги и т. д.

Дата вносится в заголовок из документа, точно также делопроизводственный номер. При отсутствии же канцелярской или авторской даты на документе она определяется на основании содержания документа, по аналогии, по наводящим ссылкам в других документах, по почтовому штемпелю, по палеографическим признакам и т. п. В таких случаях дата в заголовке помещается в редакционных (прямых)[36] скобках, а в подстрочном примечании должно быть приведено обоснование редакционной датировки. Документы, не имеющие даты и не поддающиеся датировке по косвенным данным, помещаются в конце соответствующего отдела публикации или в конце публикации.

В качестве иллюстрации можно привести напечатанное во II «Ленинском сборнике» письмо В. И. Ленина А. В. Шляпникову без  даты, датированное редакцией 31 января 1915 г. на основании упоминания в письме о получении В. И. номера «Нашего Слова» и сопоставления этого факта с датой получения, письма Шляпниковым (4 февраля). В том же сборнике опубликовано письмо В. И. Ленина А. И. Колонтай от 4 апреля 1916 г., датированное редакцией «Сборника» на основании почтового штемпеля места отправления письма[37].

В обоих указанных случаях дата, разумеется, поставлена в прямых редакционных скобках.

Полный заголовок отдельного документа в развернутом виде может быть сформулирован так: «Отношение начальника Курского губернского жандармского управления полк. Новицкого на имя Обоянского земского исправника Мухина от 21 мая 19… г. № 384 о поимке бежавшего из Курской тюрьмы В. И. Степанова». Этот же заголовок может быть дан в несколько упрощенном виде — с исключением фамилий отправителя и адресата. При издании документа с сложным тематическим составом, делающим затруднительной сжатую передачу его содержания в заголовке, допустимо упрощение последнего в форме опущения указания на содержание документа.

При издании серии документов, особенно однотипных, в формулировках заголовков допустимы дальнейшие упрощения. Например:

«Депеша посла в Париже Нелидова министру иностранных дел Ламздорфу от 15 декабря 1905 г. № 91».

Можно давать эту же формулировку, не имеющую указаний на содержание депеши, с исключением фамилий посла и министра. Возможно, далее, упрощение заголовка в той форме, какая принята в сборнике дипломатических документов «Международные отношения в эпоху империализма», например:

«Посол в Париже министру иностранных дел».

Но такое упрощение допустимо лишь при возможности легкой ориентировки в данных о дате и номере документа. И действительно, в настоящем примере мы находим под заголовком следующие указания — слева: «Телеграмма № 40», а справа: «11 февраля/29 января 1914 г.» Здесь, таким образом, мы наблюдаем расчленение материала, подлежащего включению в полный заголовок: он вошел частью в заголовок, частью в подзаголовок к нему.

Если публикуемые документы имеют одного автора и одного и того же адресата, однотипны по форме и разнятся только по времени их составления, то они печатаются без заголовков, но с отдельной нумерацией (письма, циркуляры и т. п.). (Пример:  «Письма Ф. М. Достоевского к жене», изданные Центрархивом отдельным томом в 1926 г.).

Обычно документы, вошедшие в состав сборника, нумеруются сплошной нумерацией в пределах тома. При нумерации документов употребляются арабские цифры, знак номера не выставляется, но цифры некоторыми издателями выделяются типом шрифта.

В заключение следует особенно подчеркнуть необходимость твердой унификации заголовков в пределах всей данной публикации. В этом отношении многие издания документов стоят далеко не на высоте: на одной странице заголовок сформулирован кратко, на другой полно, в одном заголовке делопроизводственный номер документа налицо, в другом он отсутствует, хотя установление его не представляло для публикатора никаких трудностей.

Очевидно, редакторы подобных изданий не принимают в соображение, что унифицированный, стандартный заголовок очень облегчает ориентировку в материале публикации.

X.

Очень важным этапом критической работы над издаваемым документом является приведение выбранного для опубликования текста документа в такой вид, чтобы этот текст мог считаться вполне исправным авторским текстом с точки зрения грамматико-синтаксической (эмендация текста). Современный публикатор на этом этапе работы прежде всего сталкивается с вопросом о транскрибировании на новую орфографию текста документов, возникших до реформы правописания 1917 г. Перевод документов на новую орфографию в подавляющем большинстве случаев не представляет затруднений и не искажает текста документов по существу, т. е. его смыслового значения. Такова издательская практика не только по отношению к всевозможным разновидностям канцелярского документооборота, но и по отношению, напр., к источнику такой огромной историко-политической важности, как неопубликованные письма, статьи и проч. В. И. Ленина. Правда, в современных изданиях рукописей Ленина, а также прокламаций, листовок и разных партийных документов революционного подполья исчезает такая характерная для нелегальной документации подробность, как отсутствие «ъ», но вряд ли это обстоятельство можно считать идеологическим пробелом наших изданий.

Дело редактора определить необходимость в некоторых случаях сохранения старой орфографии вообще или особенностей индивидуальной, так сказать, орфографии. Таким случаем может оказаться, напр., публикация резолюций Александра III. Перевод некоторых из них на новую орфографию скрыл бы от исследователя безграмотность этого «венценосца».

Мелкие грамматические и синтаксические ошибки (неправильные окончания и согласования слов и т. п.), равно как описки и пропуски отдельных букв в словах исправляются без особых оговорок в подстрочных примечаниях. Достаточным признается общей оговорки об этом во введении к публикации. Несомненно ведь, что сам автор многих документов при издании их не допустил бы обнаруженных редакцией ошибок.

Однако по отношению к некоторым документам возможны изъятия. Вряд ли можно оспорить, например, целесообразность приемов публикации в XXXI томе «Красного архива» писем рабочего народовольца Петра Антонова, написанных во время заключения его в Петропавловскую крепость в 1885 г. мнимому «Белоусову», под именем которого хотел путем переписки спровоцировать его на предательство тогдашний директор департамента полиции П. Н. Дурново. Воспроизведенные с тщательным соблюдением всех орфографических ошибок и описок подлинника, письма Петра Антонова очень ярко показывают степень его образовательной подготовки. Между тем воспроизведение их по новой орфографии скрыло бы факт крайне слабой грамотности Петра Антонова, этого замечательного рабочего-революционера, учившегося «на медные деньги».

Здесь следует коснуться также вопроса о пунктуации и абзацах. Новая археография в этом вопросе следует традиции старой: расстановка знаков препинания в публикуемом документе принадлежит редакции, как и разбивка текста по логическому смыслу на абзацы. Последнее требование не всегда, впрочем, приходится соблюдать. Напр., при печатании всеподданнейших ежегодных отчетов А. X. Бенкендорфа Николаю I тщательно соблюдены те абзацы, против которых имеются пометы Николая или которые им отчеркнуты на полях[38]. Исключения из этого правила допустимы также по отношению к некоторым авторским текстам.

Как указывалось выше, мелкие грамматические и синтаксические ошибки исправляются в самом тексте без специальных каждый раз оговорок. Но существенные искажения слов и фраз подлинника, имеющие смысловое значение, исправляются в пе­чатаемом тексте с обязательной оговоркой в подстрочном примечании: «В подлиннике так-то».

В случае же затруднительности для редактора исправления отдельного явно искаженного слова или фразы в подлиннике к ним следует делать сноску: «Так в подлиннике». См., например, в XXXVI томе «Красного архива»:[39]

«В виду антигосударственного направления некоторых газет краевая государственная власть, желая этим прекратить смуту, сеянную газетами из них, постановила эти газеты из обращения изъять, запретив их печатание». К подчеркнутой здесь фразе, именно так сформулированной в подлиннике, редакцией сделана сноска: «Так в подлиннике», имеющая целью указать читателю, что в данном случае имеет место не ошибка копииста или типографии и не промах редакции, a lapsus автора документа.

Нередко публикатору приходится издавать текст по оригиналу, в котором части слов, отдельные слова и целые фразы и абзацы отсутствуют, так как истлела бумага, на которой они написаны. Такие истлевшие и утраченные части документа, если они могут быть восстановлены по смыслу, по контексту или по заслуживающей доверия исправной копии документа, печатаются в основном тексте в прямых скобках. В подстрочном примечании, разумеется, должны быть оговорены дефекты документа и обоснование их исправления.

Текст подлинника, не поддающийся воспроизведению вследствие неразборчивости почерка, выцветания чернил, ветхости бумаги и т. п., следует заменять многоточием (применительно к примерному количеству неразобранных букв и групп букв) с оговоркой в подстрочном примечании: «Одно (два, три) слово не разобрано». При этом следует рекомендовать, чтобы в словах стертых, выцветших или написанных неразборчиво, наряду с точками, обозначающими буквы, не поддающиеся восстановлению, воспроизводились буквы, поддающиеся прочтению. Вполне возможно, что какое-нибудь неразборчиво написанное редкое название, фамилия и т. д., неизвестные публикатору документа, могут быть по этим буквам восстановлены компетентным читателем.

По аналогии с утраченными вследствие нетления бумаги частями документа восстанавливаются по смыслу и ставятся в прямые скобки отдельные слова и целые группы слов, пропущенн ы е авторами в подлиннике. Но если в подлиннике имеется пропуск, не поддающийся по смыслу восстановлению, то на месте его в публикуемом тексте ставится ряд точек, а в подстрочном примечании делается оговорка: «Пропуск в подлиннике». См., например, в письме В. А. Маклакову кадетских лидеров из Екатеринодара от 23/V 1920 г., опубликованном в XXXVI т. «Красного архива» по копии, пропуск: «Французская формула восстановления России снизу вверх путем соглашения и кооперирования окраин — голая теория. Тут есть нечто от …¹ и нечто от Прудона и Бакунина». К данному пробелу сделана сноска: «Пропуск в подлиннике».

О словах и группах слов, зачеркнутых в подлиннике, делается в подстрочном примечании оговорка: «Далее зачеркнуто то-то» или: «Зачеркнуто то-то». Если зачеркнутое не поддается прочтению, то сноска об этом формулируется примерно так: «Далее зачеркнуто одно (два, три) слово, не поддающееся прочтению». Если публикатор сомневается в правильности своего чтения черкнутого слова, то ставит после него знак вопроса в прямых скобках. Например: «Далее зачеркнуто: «реакция [?]». О словах, написанных над зачеркнутыми словами, делается сноска в такой формулировке: «Первоначально так-то» или: «Слово такое-то написано над зачеркнутым таким-то». См., напр., во II Ленинском сборнике в Ленинском конспекте первого плехановского проекта партийной программы к тексту: «Рост безработицы, нищеты, принижения и гнета» сноску: «Первоначально здесь было написано «рабства», потом зачеркнуто и написано «угнетения», затем и это было зачеркнуто и заменено словом «гнета» (стр. 21). Желательно воспроизводить разобранные буквы и части зачеркнутых слов, ставя на месте непрочитанного точки.

Передавая текст документа, публикатор должен стремиться к воспроизведению всех тех важнейших его внешних особенностей, которые ему присущи и которые помогают наиболее полно и четко выразить то, что хотел сказать автор документа. С другой стороны, публикация должна сохранить черты, отражающие отношение к данному документу тех лиц, к которым он был направлен. Речь здесь идет о подчеркиваниях в тексте (авторских и адресатских), пометах и разного рода замечаниях, которые обычно находим в разных местах текста. Поэтому слова и фразы, подчеркнутые в подлиннике автором документа или иным лицом, оговариваются соответственным образом в подстрочном примечании: «Слова такие-то подчеркнуты в подлиннике» или «Слова такие-то подчеркнуты тем-то». При наличии в подлиннике большого количества таких подчеркиваний они обычно передаются в печати разрядкой или курсивом, о чем делается общая оговорка примерно в такой форме: «Набранное разрядкой в подлиннике подчеркнуто (тем-то)». Для рукописей В. И. Ленина характерно подчеркивание не только одной, но и тремя и четырьмя чертами. Редакцией «Ленинских сборников» эти подчеркивания передаются так: одно подчеркивание — курсив, два подчеркивания — кур­сив в разрядку, три — жирный курсив, четыре — жирный курсив н разрядку. Дальнейшие подчеркивания передаются посредством подчеркиваний линейками внизу слова. Подчеркивания волнистой чертой передаются в «Сборниках» капителью в разрядку.

Слова, вписанные в подлиннике другим почерком над строкой или на полях, оговариваются так: «Слова такие вписаны над строкой тем-то» или: «Слова такие-то вписаны на полях (слева, справа) рукой такого-то».

В критическом издании нет надобности держаться правила дипломатических изданий, в которых делаются оговорки о всех словах и выражениях, написанных самим автором над строкой, на полях, вынесенных на оборотную чистую страницу и т. д. Фетишизм по отношению ко всем абсолютно графическим особенностям подлинника в критическом издании не должен иметь места.

Если в основном тексте подлинника на полях имеются какие: либо пометы, то об этом делаются соответствующие оговорки в подстрочном примечании: «На поле против таких-то слов....» или: «Против этого абзаца помета такого-то такая-то, знак нотабене, черта и т. п., поставленные тем-то». Вот примеры сносок из цитировавшегося выше «Краткого обзора общественного мнения за 1827 г.»:

«Слова: «Мы видим уже зарождение … роде» в подлиннике подчеркнуты карандашом; против них рукой Николая написано: «Ou qui sont les individus?» («Где, кто — персонально?»)[40].

«Весь отдел отчеркнут отдельными штрихами на полях карандашом»[41].

«Этот и следующий абзацы отчеркнуты в подлиннике карандашом, причем против этого абзаца поставлен знак нотабене»[42].

Возможно и иное расположение в публикации основного текста и помет на нем. В качестве примера можно привести опубликованный во II «Ленинском сборнике»[43] «Комиссионный проект проекта программы» РСДРП с замечаниями В. И. Ленина. Здесь текст напечатан в две колонки: слева — по рукописи Мартова, справа — замечания В. И. Ленина на мартовский текст.

Если в тексте печатаемого документа упоминается о приложениях или делаются ссылки на другие документы, которые вошли в данную публикацию или же отсутствуют в ней, то в подстрочном примечании делается указание: «См. ниже (выше) стр....» или: «Приложение в деле не сохранилось» или: «Приложение нами опущено».

Аналогичные примечания следует делать также в тех случаях, когда редакцией в публикацию вводятся документы, которые хотя и не упоминаются в тексте, но подлежат включению в нее. Так, в сборнике Центрархива «Первый Всероссийский съезд советов» опубликован текст отчета этого съезда по стенограммам, хранящимся в Архиве Октябрьской Революции. В стенографическом отчете в большинстве случаев отсутствуют зачитывавшиеся на съезде резолюции, заявления, поправки к резолюциям и т. д. Редакции сборника пришлось проделать значительную работу по отысканию в периодической прессе отсутствующих резолюций и т. д. и ввести их в сборник, о чем сделаны соответствующие оговорки в подстрочных примечаниях.

Вот, например, сноска к тексту резолюции фракции большевиков о Временном правительстве: «Резолюция печатается по «Известиям», № 85, от 7 июня»[44]. Вот пример другой сноски там же к заявлению киевского делегата т. Таскина о голосовании по мотивам, изложенным в данном киевским делегатам наказе: «Наказа киевским депутатам найти не удалось»[45].

Имеющиеся в тексте цитаты на иностранных языках и иностранные слова (за исключением общеупотребительных: pro domo suo, status quo, volens-nolens и т. п.) даются в переводе в подстрочном примечании. Перевод же документов, написанных полностью на иностранном языке, помещается непосредственно за подлинником в тексте с пометкой справа вверху: «Перевод». Обычно такой перевод печатается, в отличие от основного текста, другим — более мелким шрифтом.

Здесь следует упомянуть также о шифрованных документах. Если следовать формальному принципу, то шифрованную часть документа следовало бы давать в тексте, а расшифровку его (если таковая имеется в деле или публикатор знает «ключ» и сам расшифровал) — в примечании. Но обыкновенно зашифрованная часть документа публикуется в дешифрованном виде в самом тексте с указанием, что «такая-то часть в подлиннике написана шифром».

Следует избегать введения в самый текст публикации со стороны издателя знаков, выражающих его отношение к данному документу: вопросительных и восклицательных знаков, хотя бы и в прямых скобках, «sic !», «так!», «разрядка моя», «курсив мой» и т. п. Места в тексте, вызывающие сомнение и возражения издателя, должны быть соответственным образом оговариваемы в подстрочных примечаниях: «Так в подлиннике».

Против этого требования обычно грешат начинающие публикаторы, которые любят подчеркивать особо выразительные, по их мнению, места документа, ставить «sic !» и т. п. Но документ в публикации должен выглядеть так, каким его хотел видеть автор. Издатель же свое отношение к отдельным местам документа может выразить посредством подстрочных примечаний, отнюдь не осложняя «отсебятинами» основного текста.

Недописанные слова подлинника должны быть печатаемы полностью, причем буквенные дополнения должны заключаться е прямые скобки лишь в случаях сомнения в правильности редакционного чтения или же только в особо важных документах. Редактор критического издания берет на себя полную ответственность за исправность текста в целом. Излишнее употребление прямых скобок, не говоря уже о технических затруднениях, часто превращает тексты по внешности в алгебраические таблицы.

Вместе с тем, не допускаются при публикации документов никакие редакционные сокращения слов в тексте (например: «т. ск.» вместо «так сказать», «т. к.» вместо «так как» и т. п.) и — обратно — имеющиеся в тексте сокращения дописываются редакцией (те же «т. ск.», «т. к.» и проч.). Не дописываются лишь общеупотребительные или принятые для данного издания условные сокращения. Последние должны быть оговорены в особом перечне сокращений, прилагаемом к изданию (напр.: «м. г.» вместо «милостивый государь», «р.» вместо «река», «ж.-д.» вместо «железная дорога» и т. п.). Такие общепринятые сокращения, как, например, с.-д., с.-р., СНК, ВЦИК, исп. д., 5 час. 40 мин., СТО. проф., напр., т. е. и т. п., обычно не дописываются.

XI.

Как уже указывалось выше, изданию отдельного документа и сборника документов должно быть предпослано редакционное введение, исторически и библиографически ориентирующее читателя в вопросе, которому посвящена публикация, с кратким изложением содержания и характеристикой научной, политической и практической ценности издаваемых документов. Такие предисловия иногда разрастаются в обширные исследования, но обычно историческое введение не ставит себе задач исчерпывающего анализа содержания данной документальной публикации.

Цель предисловия — дать читателю, с одной стороны, общую ориентировку в той исторической теме, которой посвящена публикация, с другой стороны, вскрыть вкратце содержание публикуемого материала и показать, в каком именно отношении данный материал помогает раскрытию этой темы. Составитель предисловия должен быть хорошо знаком с состоянием данного вопроса в литературе и показать ценность публикуемого материала в историографическом отношении. По отношению к предисловию, предпосылаемому политической публикации или изданию документов, ценных для практического использования в социалистическом строительстве нашего Союза, требования предъявляются те же самые: автор должен показать, в каком отношении публикуемые материалы могут оказаться полезными для решения той или иной политической или хозяйственно-практической проблемы.

Следует подчеркнуть ошибочность взгляда будто публикация документов является «суррогатом», «низшей формой» историко-исследовательской работы и что к ней не применяются те методологические требования марксистской науки, которые предъявляются к историческим исследованиям в собственном смысле. Это явное заблуждение: целевые установки и методология советской документальной публикации и исторического исследования едины. Это лишь две формы исторической работы, которые представляют научную ценность лишь тогда, когда они построены на базе марксистско-ленинской методологии. Отсюда следует вывод, что предисловие к изданию документов должно давать научно-классовую, политическую трактовку содержания публикации (а не «объективный» обзор ее тематики).

В предисловии к публикации, кроме научно-исторической и политической характеристики документов, должны быть даны точные сведения о местонахождении документов (архивохранилище, архивный шифр и т. д.), о состоянии фонда и дел, из которых они извлечены, о методе отбора документов для данной публикации, о технических приемах издания и т. д. В сборниках документов эти сведения большей частью излагаются в отдельных предисловиях «от составителей», «от редакции» и т. п.; в небольших же журнальных публикациях они обычно располагаются в конце общего исторического введения к тексту.

Публикуемый текст документа или серии документов, кроме историко-археографического введения, сопровождается историческими и био-библиографическими примечаниями, содержащими исторические, биографические и библиографические сведения, с целью, во-первых, освободить пользующегося публикацией от необходимости самому производить справочную работу о фактах и лицах, упоминаемых в тексте, во-вторых, исправить неточные показания документа о фактической и политической стороне того или иного события, дате и т. д., в-третьих, выявить сущность отразившихся в документах событий с марксистско-ленинской точки зрения.

Как содержание и форма документа отражают социальную сущность его составителя, так и то или иное отношение к показаниям документа об историческом факте обусловлено классовой природой исследователя, и этим обстоятельством определяется характер исторического комментария к документальным текстам. Совершенно естественно поэтому, что исторические примечания к одному и тому же документу, напечатанному, положим, в «Красном архиве» Центрархива РСФСР и в каком-либо зарубежном белогвардейском издании совершенно различны как по выбору объектов для комментария, так и по тому освещению, какое они дают комментируемому тексту.

Что подлежит комментированию? Это — проблема, заслуживающая специального изучения. Здесь мы можем ограничиться лишь краткими замечаниями. Нецелесообразно перегружать текст комментариями, поддаваясь специальному увлечению некоторых интерпретаторов, у которых «примечаний к Шекспиру больше самого Шекспира».

Исторический комментарий должен быть подчинен справочным, критическим и идеологическим задачам. Так, если в документе упоминается об историческом событии, которое, можно полагать, мало известно большинству читателей данной публикации, то надо дать о нем краткие сведения, с указанием его сущности, даты и действующих лиц. Если в публикуемом тексте упоминается какая-либо резолюция, постановление или иной документ, не вошедший в публикацию, но необходимый для понимания данного текста, следует привести его в примечании полностью, или в сокращенном изложении или же в форме его характеристики. Если публикатор обнаружит в тексте неверную датировку какого-либо события, искажение фамилии, неточную пере­дачу события и т. п., он должен дать в подстрочном примечании соответствующие исправления. Полезно дополнять исторические примечания библиографическими сведениями о книгах и статьях, в которых читатель может найти добавочный ориентирующий материал.

Биографический комментарий, т. е. расшифровка имен (особенно кличек, прозвищ, уменьшительных имен) лиц, упоминаемых в тексте, часто представляет значительные трудности, но является необходимой принадлежностью публикации.

Биографические сведения об упоминаемых в публикуемом тексте лицах должны содержать точное обозначение фамилии, имени и отчества, данные о годах рождения и смерти, социальном и служебном положении и иные сведения, освещающие отношение данного лица к событиям, в связи с которыми оно упоминается в публикуемом документе. Совершенно нецелесообразно перегружать примечание такими биографическими сведениями, которые для оценки данного лица в данном конкретном случае ничего характерного не дают, представляя собой балласт, свидетельствующий лишь о ненужном усердии комментатора и отсутствии у него делового глазомера.

Конечно, в иных случаях необходим полный curriculum vitae упоминаемого в тексте лица, но главными требованиями, предъявляемыми к комментарию, являются лаконизм, точность и конкретность. Конкретность требует четкой классовой характеристики тех лиц, которые упоминаются в публикации.

Разумеется, не всегда и не везде все встречающиеся в тексте имена требуют обязательного пояснения. В этом отношении некоторые современные публикаторы и редакторы текстов проявляют совершенно излишнее усердие. Так, комментатор советского издания очерков В. Шульгина «1920 г.» счел нужным дать следующие историко-биографические примечания к именам писателей, произведения которых упоминаются в тексте Шульгина:

«Гоголь, Н. В. (1809-1852) — русский писатель, один из созидателей школы русского художественного реализма». «Максим. Горький — род. 14 марта 1869 г., крупнейший писатель-беллетрист нашего времени». «Шекспир Вильям (1564-1616) — великий английский драматург». «Пушкин, А. С. (1799-1837) — знаменитый русский поэт». «Шевченко, Т. Г. (1814-1861) — знаменитый украинский поэт и художник». «Чехов, А. П. (1860-1905) — русский беллетрист и драматург-бытописатель 80-х [?!] годов»[46].

Крайне сомнительно, что к белоэмигрантским мемуарам о гражданской войне следовало давать комментарий в такой наивной форме: во-первых, фамилии Гоголя, Пушкина, Шекспира и др. вряд ли могут вызвать какую-нибудь запинку в уме любого советского читателя шульгинских мемуаров, во-вторых, этого самого советского читателя вряд ли удовлетворит такая внеклассовая, формальная характеристика названных писателей.

И комментариях того же автора к советскому изданию другой книжки В. Шульгина «Дни» находим такие строки: «Савич — член IV Думы. Ничем не замечателен». «Кн. Путятин — придворный чин. Ничем не замечателен»[47]. Вполне допустимо, что член IV Госуд. думы Савич, действительно, не блистал никакими талантами, но комментатору все-таки следовало сообщить читателю что-нибудь о партийной принадлежности Савича, о той социальной среде, с которой он был связан в своей политической деятельности. В данном тексте это, именно, и нужно было осветить.

В примечаниях к этой же книжке комментатор назначил известного черносотенного министра Николая Маклакова, расстрелянного в Москве в 1918 г., послом в Париж и охарактеризовал его как «активного участника и организатора интервенции», спутав покойника с его братом, одним из кадетских лидеров, Василием Маклаковым. Не останавливаясь на многочисленных искажениях в биографических данных о других лицах, упоминаемых в «Днях», отметим, что комментатор дает пояснения к таким именам, как Шерлок Холмс, Обломов, Монтекки и Капулетти и т. д., а о деятелях, которым действительно следовало бы дать оценку, как например ген. Бредов, Саблин и мн. др., сообщает совершенно бессодержательные сведения.

В заключение об одной технической подробности: имена и отчества следует, по возможности, давать полностью, а не инициалами, или же с такими сокращениями, которые не могут дать повода к недоразумениям. Не следует, например, писать: «Романов, Фед. Ник.», потому что такое сокращение можно прочитать. «Федот (Федор) Никитич», «Федот (Федор) Никандрович», «Федот (Федор) Никанорович». Такие имена лучше давать полностью.

XII.

К сборникам документов обычно прилагаются алфавитные указатели личных имен, географических названий и предметный. Составление указателей является заключительным этапом работы по подготовке текста к печати. Цель этих указателей — облегчение исследователю возможности максимально полного использования материала публикации. Иногда все эти три названных указателя объединяются в один общий. Так, например, в указателе к «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева объединены: 1) имена (Петр I, Девлет-Гирей и т. д.), 2) географические обозначения (Тверь, Дмитров, Троице-Сергиева лавра и т. д.), и 3) предметы (суд, кораблестроение, стрельцы, суеверия и т. д. — даже: венгерское вино — мальвазия). Но обычно указатели имен, географических названий и предметный составляются отдельно и в таком виде помещаются в конце публикации.

Указатели имен бывают простые («глухие») и распространенные. Простой указатель представляет собой алфавитный перечень всех фамилий, имен, псевдонимов, кличек и прозвищ, встречающихся в тексте, без пояснительных данных и лишь с указанием страниц сборника, на которых они упоминаются. Таков, например, «Именной указатель» к упоминавшемуся уже здесь I тому сборника Центрархива «Первый Всероссийский съезд советов». Но такие «глухие» указатели могут быть вполне оправданы только или при наличии биографического комментария в самом тексте или при невозможности дать такой комментарий, как это имеет место во многих публикациях документов XVI—XVII вв.

Поэтому предпочтительнее именной указатель «распространенного типа, содержание и приемы составления которого те же, что и при составлении подстрочных примечаний о лицах, упоминаемых в тексте. В именном указателе к III, IV, V тт. «Переписки Николая и Александры Романовых», изданной Центрархивом, воспроизведен полностью текст подстрочных пояснительных примечаний к именам, которые расположены здесь в алфавитном порядке, с перечислением страниц, на которых комментируемые имена встречаются. В других изданиях подстрочные биографические пояснения отсутствуют, — все они даны в прилагаемом к публикации отдельном алфавитном именном указателе. Целевая установка именных указателей та же, что и историко-биографических примечаний: помимо биографического материала они должны содержать классовую характеристику тех лиц, деятельность которых нашла то или иное отражение в публикуемых документах.

Как именной, так и географический и. предметный указатели,— о которых речь будет ниже, — обязательно должны сопровождаться перечнем страниц сборника, на которых встречаются личные и географические названия и имеются тематические данные, которые вошли в указатель.

Имена и названия, постоянно встречающиеся в публикуемом тексте, помещаются в указателях без перечня страниц, с обозначением лишь passim. Если какое-либо имя или название встречается на одной и той же странице публикуемого текста более одного раза, рекомендуется после обозначения в указателе страницы ставить в скобках соответствующие цифры (2), (3) и т. д. Если одно и то же лицо упоминается в именном указателе под несколькими фамилиями, кличками и прозвищами, то основной биографический материал о нем сосредоточивается под одной фамилией, при которой указываются все страницы, где данное лицо под всеми своими фамилиями и кличками упоминается, все же другие его фамилии и прозвища помещаются в указателе без обозначения страниц, лишь со ссылкой на основную фамилию

В алфавитные указатели географических названии вносятся имеющиеся в публикуемых документах географические названия с кратким определением (город, уезд, область, район, республика, река и т. д.). Нет надобности давать географический указатель к таким сборникам документов, как «Покушение Каракозова» или «Переписка Николая и Александры Романовых», но приложение географического указателя к сборникам такого типа, как «Крестьянское движение в 1917 г.», «Пугачевщина», «Разинщина» и др., безусловно необходимо. В сборнике «Крестьянское движение» материалы о разгромах крестьянами помещичьих усадеб, захватах помещичьих земель и т. п. расположены по месяцам (с марта по октябрь), в пределах же каждого месяца по хозяйственно-промышленным районам и губерниям (например, Центрально-промышленный район: Курская, Тульская, Рязанская и т. д. губернии), так что материал по одной губернии оказывается размещенным, согласно этой хронологической системе, по всему сборнику. Наличие географического указателя позволяет быстро выявить весь имеющийся в этом сборнике материал по крестьянскому движению в интересующем читателя районе, губернии и уезде.

Выбор географических имен для указателя обусловливается темой сборника — в данном случае крестьянским движением. Этот указатель, конечно, выиграл бы в смысле полноты, если бы в него введены были названия волостей, сел, усадеб и т. д., от чего издатели уклонились, по-видимому, из-за недостатка места, но вряд ли было бы целесообразно вводить в указатель, как делают некоторые, вообще все без исключения географические названия, встречающиеся в тексте, но не имеющие прямой связи с темой сборника.

Каким критерием надо руководствоваться при составлении предметного указателя? Некоторые предметные указатели достигают весьма внушительных размеров. Так, предметный указатель к первому «Полному собранию законов Российской империи» занимает два огромных тома. Наличие его позволяет довольно легко отыскать необходимые сведения в этом необозримом собрании отжившего законодательного материала.

При составлении предметного указателя приходится прежде всего рекомендовать отрицательный критерий: не вводить в такой указатель того, чего в данном издании никто, никогда, ни для каких целей искать не будет. Например, в одном из указателей к Соборному уложению 1649 г. перечислены: апрель, сентябрь, бог, богородица, Мария приснодева... Кому придет в голову искать материал на эти темы в Уложении? Не следует подражать и Оглоблину, который в указателе к «Обозрению столбцов Сибирского приказа» дал перечень всех названий предметов, которые встречаются в тексте, и в азарте поместил в указателе рядом с «семенами огородными» «семена царские», под которыми в тексте разумеются потомки царя Ивана Грозного (Борис Годунов истребил «семена царские»).

Предметный указатель к сборнику документов должен по возможности полнее выявить тематику публикуемых документов, т. е. все важнейшие темы, сюжеты, вопросы (в их многообразии), которые нашли то или иное отражение в данном тексте. Составление предметного указателя далеко не механическая работа. В основу этой работы должен быть положен всесторонний анализ содержания данного материала. Качество же этого анализа зависит от степени компетентности составителя в вопросах, которые нашли отражение в данной публикации.

В заключением несколько слов о размещении вспомогательного материала.

При публикации отдельного документа археографические, исторические, биографические и иные данные пояснительного характера помещаются в подстрочных примечаниях. При публикации же крупных коллекций документов в журналах или отдельных сборниках документов следует археографические данные помещать в подстрочных примечаниях, а историко-биографические — позади текста, где вслед за ним располагаются алфавитные именные, географические и предметные указатели. В связи с этим примечания археографического характера, помещаемые под строкой, обозначаются в сборниках документов цифрами с обычной круглой скобкой справа; исторические же и прочие примечания, помещаемые позади текста, нумеруются в тексте цифрами в круглых или прямых скобках с обоих сторон.

Вот тот минимум методологических и технических приемов, которыми следует руководиться советскому архивисту и историку при публикации документов. Изложенное здесь, разумеется, лишь в небольшом объеме охватывает совокупность как теоретических, так особенно практических проблем, возникающих перед издателем документальных текстов в его очень сложной и ответственной работе. К более углубленной и широкой проработке отдельных проблем издания текстов автор надеется обратиться в следующих статьях.

А. Сергеев.

Опубл.: Архивное дело. 1932. Вып. 1-2. С. 43-99.

• Размещено: 15.08.2015
• Автор: Сергеев А.
• Ключевые слова: археография, издание документов
• Размер: 162.67 Kb
• постоянный адрес:
• © Сергеев А.
• © Открытый текст (Нижегородское отделение Российского общества историков – архивистов)
  Копирование материала – только с разрешения редакции